События, описанные в свежем диптихе Бориса Акунина, происходят одновременно. Достославный Эраст Фандорин отправляет к праотцам несколько бандитских авторитетов и парочку не менее преступных полицейских («Любовник смерти»), а также ликвидирует изобретателя декадентского клуба самоубийц («Любовница смерти»). По ходу расследований герой пленяет роковую красавицу, что возомнила себя проклятой и решила своей «любовью» губить крупномасштабных мерзавцев (прекрасная дама скрывает имя и зовется Смертью), и чистоглазую стихотворствующую сибирячку, сдуру попавшую в кружок суицидалов (тезка и однофамилица «капитанской дочки», Маша Миронова именует себя Коломбиной). Нашему аглицкому самураю (японскому джентльмену) приходится работать не привычные двадцать четыре, а целых сорок восемь часов в сутки. Время не ждет, ибо 23 сентября 1900 года Фандорин непременно должен отправиться в автопробег до Парижа, то есть, нанеся мощный (но бессмысленный) удар по российскому негодяйству и разгильдяйству, одолеть еще и бездорожье. За спиной несущегося в европию героя остаются горы трупов (аспиды из «Любовника смерти» помокрушничали вволю; организатор и вдохновитель клуба смертолюбцев спровоцировал энное количество убийств и самоубийств) и казенная ложь (власти никогда не обнародуют правды о преступлениях, раскрытых ненавистным им приватным сыщиком). Рядом с Фандориным -- юный Сенька Скориков, глазами которого мы видим события «Любовника смерти»; вослед трехколесному чудо-автомобилю движется карета, в которой верный слуга-японец везет Коломбину, вновь ставшую Машей Мироновой. Прощай, царство насилия, беззакония, греха и погибели. Последние слова злосчастной раскрасавицы обращены к Фандорину: «Теперь ты вечный, ничем тебя не возьмешь. Я, твоя Смерть, умерла...»

Умерла так умерла. Совсем нетрудно уразуметь, что таинственная проклятая красавица -- это Россия, опоэтизированная и мифологизированная, опасно соблазнительная даже для Фандорина. Для того и сцеплен «сказовый» «Любовник смерти» (имитируется натуралистическая проза, уже готовая соскользнуть в символизм; потягивает то Леонидом Андреевым, то Ремизовым) с пряновато стилизованной «Любовницей смерти» (пародийно декадентские выверты дневника Коломбины и квазидостоевские вопли донесений жандармского агента оттеняются нейтральным повествованием, что, вероятно, должно почитаться чеховским, а то и пушкинским). Потому и украшают книжицы зеркально развернутые версии одной и той же «страшной» картинки Константина Победина. Всюду здесь одно и то же: что на Хитровке, что в поэтических салонах, что во властных структурах. Пауки в банке, тяга к самоуничтожению, жадная глупость, бардак, дикая жажда власти, комплексы, отсутствие любви и воли к жизни. Самая «живая» (так прежде звали героиню «Любовника...») -- и та Смерть.

Все это, впрочем, было известно и из прежних опусов «фандоринского» проекта. А также из иных текстов их автора. Растолковал сочинитель в «Алтын-толобасе», как ловятся на одну и ту же загадочную девицу-красу равно элегантные предок и потомок, дабы хлебать дальше не ими заваренную кашу. Произнес в «Коронации» англичанин-мудрец сакраментальное: «Последний из романофф». Поняли. Усвоили. Оценили. Так нет же, снова здорово -- за рыбу деньги. Про охотнорядский патриотизм нам сообщают. Про антисемитизм -- как корыстный, так и «искренний». Про повязку полиции с бандитами. Про истеричных обрусевших инородцев, утверждающих, что они любят Россию. (На смену мелькнувшему в «алтынном» романе ренегату «Пашке Немцерову с Архангельского подворья» пришел попавший в жандармские осведомители доктор Вельтман. Почему Акунину неприятны три несхожих критика, слившиеся в фигуре прохвоста XVII столетия, объяснить можно. Интересно, чем перед ним провинился отменно славный старинный писатель?) Ну и заодно про то, что так называемая «поэзия» растет из болезни, дури и провокации, а приводит к гибели. (Поработавшие за поэтов-самоубийц Сергей Гандлевский и Лев Рубинштейн с заданием справились отлично: вирши получились пошлейшие. Оно и не мудрено.) Тоже, впрочем, не новость.

Говорят, что в «фандоринском» проекте нет никакой идеологии. Одно благородное стремление привить сюжетность русской прозе. Но как раз с сюжетами в смертолюбовном диптихе дело обстоит скверно: главных гадов читатель распознает чуть не при первом их появлении, а фандоринские разоблачительные трюки не менее однообразны, чем заикание супермена, японский выговор его слуги и их диспуты о пользе и вреде прогресса. Оживляющие полемические ходы (ответы критикам и награждение персонажей фамилиями знакомцев) занятны только профессионалам. Читателю из электрички до них дела нет. Как и до сюжетной вялости. Ему уже достаточно имени автора, фамилии героя и легкого аромата «культурности». Конечно, коммерческий успех -- вещь важная. Проект удался, Фандорин бессмертен, а его родителям Акунину и издателю Игорю Захарову должно пожелать по сто лет жизни, что обернутся соответствующим количеством кулей с червонцами. Только ведь не требует коммерческий успех ни «удвоения» романов, ни интертекстуальных забав, ни символических финалов.

Зато все это надобно для утоления одной, но пламенной страсти, что владеет душой Акунина. Раз за разом заверяет он культурное сообщество: не перевелись еще Великие Писатели Земли Русской, и я один из них. ВПЗР должен быть учителем жизни, пророком, спасителем заблудших -- вот и несет Акунин свое вещее слово: бегите из обреченного града; скоро низвергнется огнь поедающий; спасутся лишь юные и чистые духом (Сенька Скориков да Маша Миронова), вкусившие духа мудрости Запада (от Фандорина) и Востока (от слуги-японца); удел остальных -- Смерть. Так было в начале века прошлого, так будет и в веке нынешнем. (Потому «вкусный» исторический антураж акунинских романов лишь усиливает их «современность». В России ничего измениться не может. По определению.) Но ВПЗР не только пророк. Он еще и мастер, что облекает могучую мысль в пестрые словесные убранства и претворяет жалкий лепет наивных предтеч (всю эту «великую литературу») в светоносное слово истины.

Верим. Облекает. Претворяет. И долго еще этим заниматься будет. Не последние же из романов нам достались. После диптиха будет триптих. Или тетраптих. ВПЗР он ВПЗР и есть. Опознается в любом обличье.