Не знаю, как отнесутся к новому спектаклю Дмитрия Крымова те, кто в театре бывает редко, -- может, будут хохотать, а может, ругаться, называть «Тарарабумбию» издевательством над великим, капустником и т.д. Но точно знаю, что для нашего брата, театрального критика, как и для любого завзятого театрала, Крымов сделал больше, чем кто-либо другой. Он, что называется, закрыл тему.

В день чеховского юбилея «Школа драматического искусства» провела перед зрителями клоунским парадом все штампы чеховских постановок с кондовых советских до сегодняшних авангардных, посмеялась над глупостью юбилейных торжеств и в то же время показала спектакль, в котором много непраздничной любви и нежности к тому самому герою, к которому в эти дни со всех трибун обращаются не иначе как к «многоуважаемому шкафу». Шкаф, кстати, тоже был.

Узкая дорога сцены, словно подиум, пролегла между зрительских рядов, выходя из облупленных дверей усадебного портала с колоннами. Спектакль начался с того, что маленький мальчик в одних трусиках собирал на этой дороге рассыпанное лото. (Потом окажется, что дорога не стоит, а движется, как лента транспортера, -- то против движения, и актер никак не может дойти до ее конца даже бегом, а то вместе с движением, и тогда герои усвистывают по ней, как по катку.) Ну а затем вышел торжественный Игорь Яцко в черном, с жезлом тамбурмажора и возгласил: «Тарарабумбия! Шествие!» И двинулись чеховские полки слева направо, как перед мавзолеем, неостановимо и все время в одну сторону. Духовой оркестр, за ним солдаты, повязанные башлыками, все в чеховских бородках и усах («Музыка играет так весело!», «Они уходят от нас!» -- говорится в финале «Трех сестер». Цитаты сами всплывают в памяти при виде новых героев). Полк из «Трех сестер» замыкает крошечная, браво марширующая марионетка-солдат. Пройдут солдаты, и выйдут высоченные женщины, под длинными платьями ходули. Красавицы будут петь рулады: «Мои грехи-и-и!», робко просить зрителей: «Возьмите меня к себе» и спрашивать кого-то в зале: «А вы из Москвы?» Одна ведет за руку мальчика в матроске -- не то утонувшего Колю, сына Раневской, не то подросшего Бобика. Музыка Александра Бакши, заполняющая действие с начала до конца, то вырывается торжественными маршами, оперными ариями, хорами, барабанным шоу на ведрах, сопровождающим лихой хип-хоп, а то уходит на второй план криками чаек, воем ветра, шумом поезда.

В спектакле участвует около 80 человек, а кажется, что колонны чеховских героев бесконечны. Возглас: «Писатель Борис Алексеевич Тригорин!» -- и вот идет полк Тригориных, все в соломенных шляпах, клетчатых штанах и с удочками. Толстые Тригорины и худые, почти мальчики, моложавые плейбои и Тригорины в летах, надутые от важности и смешные. Мы, театралы, повидали всяких -- и теперь вот они. Трехметровая Нина грустит: «Я хотела бы побывать на вашем месте», -- Тригорины ей по пояс. Каталогизированы самые хрестоматийные сцены, самые общие места, самые отчаянные режиссерские трактовки. Тут достаточно намека. Медленно прошла женщина в белом с зонтиком. «Покойная мама идет по саду в белом платье», -- вспомнили зрители слова Раневской; «Это покойная мама!» -- обрадовался шпрехшталмейстер Яцко. Пару недель назад точно такая же покойница безмолвно ходила по спектаклю «Дядя Ваня» Андрея Кончаловского.

По дороге проехала застекленная терраса, на которой танцевали, следом за ней -- еще одна крошечная терраска вроде стакана. В ней Треплев рвал в клочки свои рукописи, а потом от выстрела потеки крови залили стекла окошек. Теперь уже по дороге двинулись раненые Константины с головами, обвязанными бинтами. Один немолодой, бородатый (помню-помню, такой был в «Чайке» Льва Додина!), другой на инвалидной коляске, конец бинта развевается, Аркадина идет следом. У третьего девочка Аркадина рвется с бинта, будто привязанный ребенок. Последний замотан бинтами весь, будто мумия, он с трудом перебирает ножками, ведомый Аркадиной, как козел на веревочке. Бинт обрывается, и та бросает совсем как в пьесе: «Оборвыш!», а мумия-сын, упав, извивается червяком и жалобно кричит: «Мама! Мама!»

Толпа людей в старых пальто и шубах с чемоданами покидает дом, а портал едет прямо вслед за ними и останавливается в другом конце подиума к нам изнанкой с надписью «В. сад лев.», «В. сад верх», длинноволосый Фирс всем телом бьется в дверь, но его уносит прочь лента транспортера. Идут музыканты, шествуют циркачи, чайки на длинных гибких «удочках» летают в вышине, чайки-булавы летают в руках у жонглера, гигантские крылья разворачивает актриса в платье невесты и кричит противно, как чайка.

Виктор Платонов сделал невероятное количество кукол: маршируют марионетки маленькие и большие, «плывет» длиннющая рыба, занимающая всю сцену, несут фанерных деток -- это Бобики и Софочки («Бобик холодный!» -- причитает Наташа), катается Тригорин с Ниной в виде обнимающихся «нанайских мальчиков» (цирковой шпрехшталмейстер Игорь Яцко восклицает: «Писатель и актриса два года спустя!»). Из дощатого вагона с надписью «устрицы» (в таком тело писателя доставили в Москву) вынимают огромную чеховскую голову, и герои передают ее по рукам. За головой тянется змеей многометровая шея, заканчивающаяся парой ботинок.

Вспоминая, как Крымов рассказывал, что для одной из кукол Платонов принес свой пиджак, подаренный ему Резо Габриадзе (см. «Время новостей» от 21 января), все хочу найти эту куклу. Вот она: три сестры ведут Андрея, длинного, очкастого, нелепого, будто больной. (Припоминаю: мытищинский «Вишневый сад» с ростовыми куклами недавно выдвигали на «Золотую маску».) Оксана Мысина, знаменитая актриса, участвующая в спектакле на равных с другими, играет за Андрея на скрипке. Раздается громкий пукающий звук, сестры торопливо оправдываются, показывая на раздутый живот куклы («Он располнел, это ничего, ничего»), и быстро его уводят, а неприличный грохот продолжает звучать канонадой. Снижение, превращение в анекдот тоже не новость. Долой почтительность -- она связывает руки и воображение, а фекальные сюжеты Чехову, доктору и юмористу, не чужды.

Еще один сегодняшний вариант: Чехов криминальный. Федотик надвигается на ведущего, пригнувшись и широко раскинув руки с финкой, цедит угрожающе: «Это ножичек, в ушах ковырять...»

Каталог постановочных штампов продолжается списком всех вариантов юбилейных торжеств; их участники строятся в первомайские колонны демонстрантов. Яцко возглашает: «А теперь Антона Павловича Чехова приветствуют советские писатели!» Лежа животами на высоких табуретках и раскинув руки-крылья, выезжают люди-аэропланы с флажками-надписями «Фурманов», «Толстой», «Фейхтвангер», последним едет «Шолом-Алейхем» на одноколесном цирковом велосипеде, а сзади колонны пятится человек и дымит выхлопом. Ну да, мне тоже казалась дурацкой идея называть корабли и самолеты именами писателей. За самолетами -- «сборная СССР» по синхронному плаванию в красных купальниках. Это уже чистый капустник, но и он напоминает кое о чем. Не знаю, видел ли Крымов «Чайку» Андрея Жолдака, но там персонажи вот так же без конца изображали плавание на сухой сцене. Дальше делегация Эльсинора (понимаем: это к цитатам из «Гамлета» в «Чайке») и т.д. Куда ни ткни, все уже было, было, было. У Чехова все есть -- как в Греции. Самая смешная колонна поздравляльщиков -- надутая «делегация Большого театра Союза ССР», группа товарищей в меховых шапках, черных пиджаках с орденами и красными папками-адресами в руках, но в пачках, перебирают ножками в балетных тапочках. Фантазия молодой художницы спектакля, ученицы Крымова Марии Трегубовой, бьет через край, но пародийная эта картина кажется не слишком гиперболизированной. Того ли еще дождемся в юбилейный год.

К финалу колонна уходит уже в шинелях и ушанках, завязанных под подбородком, напоминая не об офицерах из «Трех сестер», а о солдатах Отечественной и о зэках. Военный и лагерный Чехов тоже бывал в нашем театре. Тузенбах рвется из колонны: «Ирина, скажи что-нибудь!», его не пускают, а Ирина бежит следом, крича: «Что? Что?» Колонна уходит, унося барона, и пустая лента транспортера несется с дикой скоростью, а тревожный грохот напоминает о несущихся мимо поездах.

«Тарарабумбия» -- это та чеховская каша, которая будет булькать у нас в голове к концу года. Да и сейчас уже булькает. Хорошо, что этот спектакль начал юбилейный год. Неважно, все ли в нем нравится. Но теперь после каждой чеховской премьеры, которые еще не один месяц будут сыпаться на нас, мы станем говорить: «А помните, как это было у Крымова?» А что до почтения к святыням, так это каждый понимает по-своему. В следующем спектакле юбилейной недели, которую нам устроил Чеховский фестиваль, в цирковой «Донке» швейцарца Даниэле Финци Паска, на сцене стоит банка с заспиртованной головой Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой. И ничего.