В книгу Александра Долинина «Истинная жизнь писателя Сирина» (СПб., Гуманитарное агентство «Академический проект») вошли одноименная «маленькая монография», десять статей о творчестве Набокова и предисловия к осуществленным автором публикациям -- докладам Набокова в Берлинском литературном кружке и его письмам к Глебу Струве. Понятно, что перед нами сборник литературоведческих работ, а такие книги теперь занимают исключительно историков словесности. И хорошо, если не одних только специалистов по писателю Имярек. Канули в Лету времена, когда появление яркого филологического исследования становилось общественным событием. Считается, что гуманитарный бум 1970--1980-х годов был искусственным: в отсутствие общественной жизни, при постоянном идеологическом прессинге всякое сколько-нибудь вменяемое слово радовало душу, и публика кидалась на изощренные «учености», дабы не хлебать баланду «культурного» официоза. Тезис верный, но не исчерпывающий проблему. Как четверть века назад, так и сейчас гуманитарная продукция легко сортируется на три группы: работы, не нужные никому (кроме изготовителей такой же халтуры, которым надо уснащать свои диссертации сносками); работы, потребные специалистам (более или менее широкого профиля); работы, обращенные к читателю, обладающие той же мерой самодостаточного смысла, что и тексты поэта, прозаика, драматурга. Обращенность к читателю не надо путать с установкой на популяризацию -- тут важен не слог, а суть высказывания. Самодостаточность не надо путать со стремлением во чтобы то ни стало разрешить «свою» мысль -- этим занимаются эссеисты, публицисты и организаторы литературного процесса, вне зависимости от того, в каких пространствах (политических, религиозных, доктринально философских, «внутрилитературных») обретаются их приоритеты. Писать для читателя (а не только для цехового сообщества или престижной референтной группы) хочет всякий историк искусства (иначе он выбрал бы другую стезю) -- последовательно выдерживать эту стратегию, игнорируя соблазн эзотеризма и навязчивый (вообще-то понятный) страх «банальности», сочетать внимание к предмету, уважение к научной традиции и верность своему духовному строю умеют не многие.

Александр Долинин пишет именно так. И не только о Набокове, плотно заниматься которым исследователь начал в конце 1980-х, когда на фоне разливанной перекрашенной пошлости, безграмотных скороспелок и конъюнктурного вранья появились сперва статья «Посмотри на арлекинов. Штрихи к портрету Набокова» («Литературное обозрение», 1988, №9), а затем превосходно подготовленный и откомментированный том избранного (рассказы, «Приглашение на казнь», рецензии, эссе -- М., «Книга», 1989). Точно так же Долинин пишет теперь о Пушкине (есть надежда, что том его пушкинистики все-таки увидит свет в одном из петербургских издательств -- разговоры на сей счет ведутся уже давно). Точно так же написана увлекательная, как хороший детектив, и веселая, как свежий анекдот, книга «История, одетая в роман. Вальтер Скотт и его читатели» (М., «Книга», 1989). Точно так Долинин работал с Фолкнером, Киплингом или Марком Твеном -- с 1984 года два с лишним десятилетия прошло, а я помню, как взахлеб перечитывал коротенькое (страничек пять, наверное) эссе, приуроченное к столетию «Приключений Гекльберри Финна», как с детства знакомая симпатичная книжка вдруг начала излучать невероятную смысловую энергию. Собственно, так бывает при соприкосновении с трудами Долинина всегда -- читаные-перечитаные сочинения (пушкинские «Анчар» или «Родрик», любой роман Набокова, стихи Тютчева на смерть Пушкина...) ты видишь словно в первый раз -- они разом становятся загадочнее (ибо прирастают прежде скрытыми и тревожащими, как любое открытие, смыслами) и яснее. Новообретенные смыслы складываются в кристаллически отчетливую структуру, в которой, кажется, нельзя изменить ни единой черты. Конечно, это только кажется. Смешно предполагать, что после Долинина Пушкин, Набоков или Вальтер Скотт окажутся писателями исчерпанными. На то и даны нам головы, чтобы думать дальше. Но и прятать восхищение от изящно и убедительно решаемых на твоих глазах головокружительных задач тоже было бы смешно.

В предисловии к «Истинной жизни писателя Сирина» Долинин чеканит: «Вопреки привычке последнего времени, моя книга не предлагает никаких новомодных концепций творчества Набокова, а лишь продолжает его филологическое и историко-литературное изучение, давно начатое многими исследователями, на труды которых я неизменно опираюсь». Эти негромкие слова полнятся совершенно законной гордостью: одна из самых больших радостей историка словесности -- ощутить себя звеном не вчера начавшейся научной традиции, осознать себя «договаривающим», выводящим на белый свет то, о чем догадывались твои предшественники и коллеги. И эта радость неотделима от другой -- от прикосновения к поэтической мысли изучаемого автора. Когда Долинин обнаруживает огромный пласт пушкинских аллюзий в «Приглашении на казнь» и заставляет нас увидеть в Цинцинате Ц. -- поэта и «двойника» Пушкина, когда описывает трансформации времени в «Даре» и «Лолите», когда из полунамеков воссоздает навеки погибший замысел последнего русского романа Набокова Solus Rex, когда делает явным резкий спор Набокова с советскими и эмигрантскими «оппонентами» традиций русской классики, когда, тонко интерпретируя речь «ненадежных рассказчиков», предлагает нам сперва возненавидеть, но потом и понять-простить героя «Соглядатая» или Гумберта Гумберта, -- словом, всякий раз, когда в результате аналитических операций, филологических разысканий или включения машины припоминаний читатель испытывает интеллектуальное, эстетическое, а зачастую и этическое потрясение, в первую очередь хочешь воскликнуть: «Какие же чудеса мог творить Набоков!» И запаздывая на четверть такта: «Как умеет видеть эти чудеса Долинин!»

Почему умеет? Потому что не одним Набоковым дышит, а видит большого художника в живом многовековом движении европейской словесности (прежде всего русской и английской). Потому что верит не издевательски эффектным декларациям-мистификациям «англоязычного» мэтра (что постоянно хотел перехитрить не только исследователей, журналистов и читателей, но и самого себя), а его стихам и прозе. Потому что, умея выуживать факты, выстраивать исторические контексты, подвергать сомнению мемуарные свидетельства (и, что еще труднее, не сводить их к сплошному корыстному вранью), знает: истинная жизнь писателя Сирина (Вальтера Скотта, Пушкина, Марка Твена) -- это его творчество. Потому что любит жизнь (не противополагая ее искусству) и уважает человека (великого писателя, его неприметных современников, сегодняшних потенциальных читателей). Потому что, ценя свой цех и блестяще владея изощренным инструментарием, пишет для нас с вами. Как Сирин. Или любой другой настоящий писатель -- вне зависимости от того, складывает он поэму в терцинах, исторический роман, замаскированную под триллер исповедь или литературоведческое исследование.