Имя Александра Угримова памятно читателям солженицынского «Теленка». О его судьбе рассказано в «Невидимках» -- пятом дополнении к «очеркам литературной жизни», что посвящено людям, помогавшим писателю в пору «бодания с дубом». Теперь с историей Угримова можно познакомиться ближе и детальнее -- меньше чем через четверть века после смерти Александра Александровича (1906--1981), всего-то через 14 лет после полного освобождения русского слова воспоминания Угримова, прежде известные лишь родным и близким, стали книгой. За несколько месяцев до ее выхода в свет умерла дочь Угримова Татьяна Александровна (1934--2004), подготовившая к печати мемуары отца.

«Жизненный путь русского человека ХХ века» (так Угримов назвал -- с полным правом -- одну из своих мемуарных работ) в сюжетном плане стоит авантюрного романа. Мальчик родился в просвещенной и богатой семье, которую должно бы назвать интеллигентной, но с оговоркой: это совсем не та интеллигенция, счеты к которой были предъявлены авторами «Вех». Отец -- потомок старинного дворянского рода, помещик, ученый-агроном, человек «общественной» складки (он был президентом Московского общества сельского хозяйства, в 1921 году вошел во Всероссийский комитет помощи голодающим, за что и поплатился). Мать -- ассимилированная еврейка, крестившаяся для замужества, но с годами все более укреплявшаяся в православии. Читая по-толстовски названные очерки «Детство» и «Отрочество», попадаешь примерно в ту же специфическую «московско-профессорскую» атмосферу, что царит в первых частях «Доктора Живаго» (приметим созвучие: тесть пастернаковского героя тоже был агрономом). В 1922 году отец (а с ним и семья) высылается из России -- плыли Угримовы в Германию на том пароходе, что зовется «философским», хотя среди его пассажиров были далеко не одни философы. Жизнь сперва в Германии, затем в куда более близкой Угримову Франции: здесь он работает в лаборатории Высшей Французской мукомольной школы и участвует в движении «младороссов» (загадочном и путаном, как едва ли не всякая эмигрантская группировка). В годы оккупации, лишившись как сомнительный иностранец государственной службы, заведует работой мельницы в провинциальном Дурдане и активно участвует в Сопротивлении. В 1946 году Угримова наградят Военным крестом, а в 1947-м -- вышлют из Франции как советского гражданина. Высылка его оскорбляет, но не удручает -- Угримов не хочет уклониться от возращения в отечество, веря, что после войны СССР станет Россией. В марте 1948 года он добрался до Москвы, три с половиной месяца проработал на мельничном комбинате в Саратове, 15 июня был арестован. Как и жена, не разделявшая иллюзий мужа, но поехавшая за ним. Следствие, допросы, побои, приговор, этап, воркутинский лагерь -- такой же, как в восхищавшем Угримова «Одном дне Ивана Денисовича». Освобождены Угримовы были в июле 1954 года -- положенной «десятки» не отмотали. Работа переводчиком технической литературы на французский. В 60-х -- обращение к мемуарам, что пишутся в расчете на тесный семейно-дружеский круг. Помощь Солженицыну в хранении «взрывоопасных» рукописей и передаче их за границу -- Угримов оказывается незаурядным конспиратором, крепко усвоившим лагерные уроки. В конце жизни наряду с мемуарами он работает над историей своей семьи (этот труд в книгу не вошел по соображениям объема).

Как ни колоритны запечатленные в мемуарах подробности и счастливой докатастрофной жизни, и эмигрантского бытия, и возвращения на родину, и тюремно-лагерного периода, и совместной с Солженицыным поездки на юг в 1971 году (описана -- существенно иначе -- и в «Теленке»), в записках Угримова не должно видеть лишь ценный исторический источник. Целое тут важнее частностей, личность -- исторического антуража. Угримов-мемуарист мудрее и шире, чем он же в те годы, о которых ведет речь. Но не будь во французском инженере, мечтающем о преображении России, участнике Сопротивления, обуреваемом надеждами репатрианте, измученном подследственном, перемогающемся зэке высокого духовного начала, чувства ответственности, неотделимого от чувства чести, трезвого ума, сочетания осмотрительности и расположенности в отношениях с людьми, страстной воли к жизни и глубинного смирения перед Промыслом (много раз Угримов повторяет солженицынское благословение тюрьме), не было бы той человеческой значимости, что ощущается в личности Угримова-рассказчика. Он порой не без иронии отзывается о своем молодом патриотизме -- но при этом никак не колеблет основ давнего мироощущения. Он вроде бы не слишком распространяется о семейных ценностях -- но склад рассказа о любом из родственников и свойственников (и друзей, ибо в традиционном укладе московского интеллигентского муравейника с его большими семьями порой и не сообразишь, кто кому в какой мере родич «по крови») заставляет ощутить всю значимость понятий «семья» и «среда». Он лишь по ходу дела говорит о любви к земле, о работе инженера, о природе научного мышления, но в каждом из замечаний ощущается точность, естественность и серьезность -- ненавязчиво и твердо запечатлевается норма, которая теперь кажется фантастичной. Любовь к России не мешает принадлежности мировой культуре и особому чувству к Франции, вера -- терпимости, скепсис -- приязни к людям и душевной теплоте, полемика с Солженицыным (в книгу вошли критические отзывы на первоначальные варианты нобелевской речи) -- признанию его величия.

Теперь так не бывает. И не похоже, чтобы это мировосприятие (и неотрывное от него поведение) мыслились сегодняшней интеллигенцией желанными и необходимыми. В лучшем случае их готовы признать «музейными ценностями», пригодными для удивленного разглядывания, но никак не для практической жизни. Может быть, потому и пробились в печать очерки Угримова куда позже, чем разнородные сочинения совсем другого «помола». И как ни радостно случившееся, в привычном «лучше поздно, чем никогда» слышится толика фальши. Слишком поздно. Как слишком поздно «Доктор Живаго», побывав «запретным плодом» и «перестроечным хитом», стал тем, чем задумывался, -- книгой о России, обращенной к обычному человеку. Как слишком поздно обрели право нормального бытования многие стихи и трактаты, романы и мемуары, исследования и исповеди. Культура инерционна как в добром, так и в злом. И если в 60-х еще ощутимо было последействие великой русской (европейской, христианской) традиции, еще живы были ее легитимные хранители, еще был шанс расслышать их голоса и воспринять норму как норму, то в «вегетарианский» период советчины (со всеми его кнуто-пряничными изгибами) параллельно «приобщению к информации» (что было, то было) происходило размывание ценностных норм, отвыкание общества от внятных слов, небрежение «общим» ради частностей (хорошо, если не своекорыстных). Совсем не случайно наше время часто называют «постсоветским» -- мы (при всем нашем забубенном плюрализме) движемся по той траектории, танцуем от той печки, держим в подсознании те нормы. И не желаем (не умеем) отличать их от того, что было естеством лучших людей первой половины прошлого века. От того, о чем (и ради чего) писал свои воспоминания Александр Александрович Угримов. Все же хочется верить, что они будут не только прочитаны (приняты к сведению), но и расслышаны.