28 декабря дирижер и художественный руководитель Большого симфонического оркестра Владимир Федосеев встанет за пульт Венского камерного оркестра, с которым исполнит вальсы Иоганна Штрауса. Почти наверняка -- с блеском, аристократизмом и эмоциональной тонкостью. Среди пышных новогодних мероприятий этот концерт выглядит изысканной виньеткой.

Программы Федосеева и БСО в уходящем году были едва ли не самыми содержательными в музыкальном отношении. Публика могла заметить, что оркестр имени Чайковского не только одинаково убедителен в русском и европейском репертуаре, но и последовательно, почти упрямо демонстрирует особенный, ни на что не похожий взгляд на русские и западные традиции, обросшие исполнительскими клише и стереотипами восприятия.

Если в первой половине года оркестр изумлял Бетховеном (свежим, нежным и живописным, найденным ровно посередине между европейским историзмом и испытанным русским академизмом), то новый сезон подарил русскую музыку (Рахманинова, его предшественников и современников) -- столь же нетривиально прозрачную и артистичную, словно очищенную от накипи вековых привычек, от старого пафоса и нового интеллектуализма. Федосеев и БСО играли в Москве рахманиновские фортепианные концерты с венцем Олегом Майзенбергом, поразительно тонко владеющим глубоким чувством, пронзительным смыслом и невероятным звуком. БСО без Майзенберга играл Симфонические танцы Рахманинова, Чайковского и Калинникова. И самым удивительным было то, что же именно обнаруживал Федосеев под уютными слоями привычной пыли. Не забытые эффектные детали, не головокружительные повороты, но культуру как остров (излюбленный рахманиновский образ). Иными словами -- снова пафос. Но не пафос статуарности и величия как такового, а светлой и щемящей лирики, пронзительных и тихих откровений, трагических потерь, уходов, исчезновений, пропаж, обрывов, не сбывающихся снов и ночных кошмаров, заменяющих реальность.

Перед последним в этом году рахманиновским вечером оркестр гастролировал в Швейцарии с почти что полностью русской программой. Картину русской музыки (Четвертая и Шестая симфонии Чайковского, Седьмая симфония Шостаковича, Второй концерт Рахманинова с пылким и тонким Алексеем Володиным -- победителем престижного конкурса Геза Анда) дополнял только Фортепианный концерт Моцарта KV 488 с обаятельным Кристофом Бернером (на конкурсе Геза Анда он получил приз за лучшее исполнение Моцарта и Шумана). Он был сыгран с чудесным чувством ансамбля и привкусом идеализма в мягком оркестровом звуке и продуманном стиле.

Рахманинов с его медленными темпами, наполненными в то же время призрачным оркестровым звучанием, с пластикой нежных фраз и гипнотической пружиной ритмов, здесь плыл, как остров -- огромный осколок рухнувшей цивилизации, дрейфующий в никуда. Чайковский, для которого был выбран спокойный тон европеизированной речи, позволяющий открыть за аристократизмом формы страсть, счастье и безнадежность (одним штрихом контрабасовой партии Федосеев превратил финал Шестой симфонии в рассказ о смерти), казался сном о полузабытом мире. А Шостакович здесь был срывом -- масштабной, полной непереносимого напряжения, точных формулировок и безжалостных реплик фреской о катастрофе (в цюрихском зале после исполнения симфонии кто-то вместо «браво» выговорил «спасибо»). Публика чинных старых залов Берна и Сен-Галлена, новейшего, акустически изобретательного Стравинский-холл в расслабленном Монтре, блестящей и живой Женевы реагировала на гордые и печальные федосеевские картины почти одинаково -- стоя.

Между концертами Федосеев рассказывал «Времени новостей» о восприятии русской музыки на Западе и собственных взглядах на культуру.

-- Как, по-вашему, воспринимается русская музыка на Западе?

-- Швейцарцы -- закрытый народ, поднять швейцарца со стула почти невозможно. Может быть, это связано с благополучием, но проявлять сильные чувства здесь не принято. А мы, хоть и бедные по существу, зато богатые душой. Это печальный парадокс, но, может, так и должно быть -- в нас это богатство остается, и поэтому к нам так влечет. У нас репутация на Западе знаете какая? -- «Надо пойти послушать музыку». Не шоу, а именно музыку. Но, конечно, сейчас время такое, что духовность абсолютно исчезает, особенно в молодом поколении. И у нас, и на Западе. Иногда страшновато от этого, как от того, что сейчас происходит на Украине. Представьте себе эту землю, освященную многими русскими гениями, художниками, иконописцами, святыми, и вдруг на этой земле происходит тарабарщина какая-то. Молодежь встает и ратует за свободу, но в моем понимании это просто анархизм. Свобода души может быть, свобода выражения, обращения друг к другу -- человек свободен именно духовностью своей. Никакой другой свободы просто не может быть в принципе. Может быть одна свобода души. Отношения между людьми, любовь к ближнему -- вот это свобода. Так что становится горько оттого, что мы теряем корни, которые нас питают. В том числе в самой России. Исчезает духовность, добросовестность в музыке. Но наш оркестр -- это островок, за который мы держимся.

Музыканты ведь не могут не реагировать на происходящее -- то, что мы не можем сказать (как бы это сделали политики), мы выражаем своим исполнением. В той же самой Седьмой симфонии Шостаковича мы показываем, что переживаем. Считается, что Шостакович писал о войне. Но при чем тут война! Шостакович был гений, он не писал про войну, он писал про ужасы мира, о том, что нам грозит. «Тема нашествия» ведь была написана задолго до войны и совсем по другому поводу. Но он нашел характер, выразил предчувствие. Он показал наш мир сегодняшний. Чем больше играешь эту музыку, тем больше это слышишь. И в некоторых моментах той же симфонии -- мечты о том, чтобы всего этого не случилось. Шостакович, Чайковский -- они гениальны, они видят сквозь время, они нам показывают путь.

-- Вы играете в Европе и русскую музыку, и европейскую. Есть ли смысл в том, что многим российским оркестрам не заказывают на Западе европейскую музыку?

-- Действительно некоторые русские оркестры играют Моцарта и Шумана «по-русски», «Рейнская симфония» оказывается «Волжской симфонией». Есть такой штамп «русскости». Хороший или плохой -- не мне судить. Нужно играть стилистически как можно ближе к автору, но вносить какой-то, если хотите, русский глубокий смысл -- это не порок. Того же Бетховена можно играть музейно, традиционно, а можно -- глубоко, страстно, слыша его нежную душу и грандиозную атмосферу форте и пианиссимо. Это мы и стараемся делать. Поэтому нам позволяют на Западе играть и Бетховена, и Малера. Мы играем Моцарта в Зальцбурге, и никто нам не говорит, как многим другим оркестрам, что этого лучше не играть. Мы получили «заграничный паспорт». В то же время я не могу назвать ни один европейский оркестр, который мог бы проникнуть в суть русской музыки. Продирижировать могут, и «бриллиантно» внешне может все сыграться. Это больная тема для меня: когда я дирижирую Венским симфоническим оркестром, я начинаю слишком страдать, для того чтобы передать оркестру все, что слышу. Хотя за 12 лет они уже успели многое почувствовать. Но большинство исполнителей нас не понимает. Зато западный слушатель -- понимает. У них нет этого блюда каждый день, поэтому оно их притягивает.