Дмитрий Липскеров -- писатель, изо всех сил стремящийся стать модным. Получается это у него как-то криво: вроде и издается исправно, и в букеровский шорт-лист попадал (роман «Сорок лет Чанчжоэ»), и «продвинутой» критикой не обижен, а настоящего -- пелевинского -- шума все нет и нет. Даже удивительно, если учесть успех Липскерова в ресторанном бизнесе, его способности автоимиджмейкера и основательную осведомленность в том, что нынче культурные люди «носят». Три повести, собранные под обложкой питерской «Амфоры», можно рассматривать как каталог престижных мотивов и приемов. Наемные убийцы, меланхоличные членовредители, жуликоватые евреи, страдающие художники, демонические аферисты... Насилие, одиночество, роскошные пляжи, многомиллионные чеки... Мистика, ирония, пародия, садомазохизм, «философия»... Что угодно для души -- и довольно-таки гладким слогом. Иногда можно даже контуры сюжета рассмотреть, правда довольно быстро разваливающегося. Обычная история: хочется и голливудский класс показать (чтобы широкие дискотечные массы в восторге попадали), и тонкими чувствами истинных ценителей порадовать. В этом отношении сборник повестей Липскерова «Пальцы для Керолайн» -- отменная находка для серии «Наша марка» (проект Павла Крусанова и Вадима Назарова). Поможет ли серийное издание восхождению Липскерова на «клубный олимп», покажет время. На уютной дачной веранде или на пляже в Анталье читать его вполне можно, сильного раздражения липскеровский глянцево-экзистенциальный калейдоскоп не вызывает, а среди симпатизантов сочинителя такой изысканный политик, как Ирина Хакамада. Полагаю, что вправе применить к лидерше СПС тот самый эпитет, коим она характеризует прозу Липскерова на задней обложке «Пальцев для Керолайн».

Следующего из потенциальных триумфаторов в люди выводит главный Вергилий начинающих гениев Андрей Битов. «Это книга об этом. О самом невысказанном, о самом умолченном, о самом закрытом, о самом запрещенном, о самом потайном, о самом тайном, о самом засекреченном, о самом запечатанном... Не о том, о чем вы подумали. Не о сексе, не о КГБ. Этого нынче полно. Это -- разрешено. Эта книга о все еще не разрешенном... Вы раскрыли роман о смерти -- можете тут же закрыть, если тема вам безразлична. Если «мы не умрем», как говаривал Солженицын». Страшно, аж жуть -- как говаривал Высоцкий. Таковым рекламным клипом наш корифей предваряет сочинение А. Нуне (это не я поленился имя автора полностью написать -- это задумка такая) «После запятой» (М., «Новое литературное обозрение»). После запятой следует 550 с лишком страниц: «, собственное бессилие и привело меня в чувство. Но вело оно какими-то окольными путями, натыкаясь на стены и расшибаясь о наглухо запертые двери. Да и чувство оказалось сложным, или было сразу несколько чувств». А вы, небось, думали, что одно и самое простенькое? Не на таковского напали. Точнее -- не на таковскую. Повествующее «я» созерцает женское мертвое тело («Ужасно неприятно смотреть, как они до нее дотрагиваются»), каковое (кто бы мог подумать?) оказывается телом этого самого «я». Что и служит поводом для многочисленных размышлений о любви, страданиях, несправедливости земного бытия и прочих столь же трепетных материях.

«Как хорошо, что я тогда не догадалась, что меня больше нет в живых. Я бы не смогла объяснить, что это не страшнее, чем жить».

«Вот оно что. А я не могу понять, что опять со мной происходит. А это просто звуки меня несут, я вместе с ними поднимаюсь и опускаюсь. Но как бы я ни опускалась, я от них отдаляюсь. От кого -- от них? От этих странных существ, что меня окружали. Что-то у меня сейчас с ними происходило. Настолько невероятное, что уже не помню».

«Пока что слова продолжают литься из уст моих друзей, ограждая меня и создавая видимость ощущаемости. Но скоро они все разойду-»

Последний фрагмент, разумеется, венчает роман А. Нуне. В котором Андрей Битов усмотрел «величие замысла». Может быть, это удастся и еще кому-нибудь. Порадуемся за этих счастливцев и еще раз процитируем предисловие: «Пусть кривятся знатоки, пощупывая свои художественные мускулы (умри, лучше не напишешь! -- А.Н.), и аплодирует публика/читатель, удовлетворенный демонстрацией человеческих возможностей».

По слухам, автор «После запятой» жительствует в Германии, ставшей в последние годы пристанищем для многих русских литераторов. В частности, для очень одаренного Юрия Малецкого, чье избранное («Привет из Калифорнии») издано в престижной «серой» серии «Вагриуса». Кроме изящного заглавного рассказа в книгу вошла прекрасная повесть «Ониксовая чаша», роман «Любью» (входил в букеровский шорт-лист 1997 года) и последний на сегодня роман -- «Проза поэта». Здесь Малецкий пытается уйти от собственных канонов -- болезненно въедливого самоанализа, балансировании на грани отчаянной исповеди и интеллектуальной игры, провоцирующей и шокирующей искренности. Уйти -- к вожделенной сюжетности. Но намек на триллер оказывается только намеком, мерцающей обманкой, что призвана не столько завлечь читателя, сколько успокоить автора: «Я, мол, и так могу. С придумками, деньгами, шантажом, новыми русскими и колоритными издевательскими зарисовками эмигрантского житья-бытья. Не хуже Липскерова». Может, и не хуже. Хотя на пляже читать Малецкого я все-таки не советую. На деле вся его «достоевщина» остается неизменной. Та же боль, то же опасливое отношение к миру, тот же душевный трепет, то же -- от вещи к вещи все более назойливое -- стремление к религиозному разрешению последних вопросов. То же неодолимое сочувствие к себе, любимому. Когда-то мыкавшему горе в Самаре и посылавшему под псевдонимом прозу в максимовский «Континент», потом страдавшему в Москве грозовых 90-х и набиравшему литературный вес, теперь признанному, досягнувшему германского покоя и по-прежнему неприкаянному.

В той же серии вышла первая (увы, припоздавшая) книга Юрия Петкевича «Явление ангела». Петкевич может почитаться законным наследником Марка Шагала. И не только потому, что наряду со словесностью занимается живописью (весьма успешно), а живет в белорусской деревушке на берегу Немана. В его «юродивой» -- чудаковатой, лиричной и простодушной -- прозе дышит та же безумная и естественная свобода, что в картинах всемирно известного земляка.

«Когда у моего дяди умерла жена, бедняга сильно переживал, так что места себе не находил. Невозможно было равнодушно смотреть на его страдания. Зная про редкую любовь между ним и покойной и предполагая, что участь его облегчится, если дяде мысленно перенестись в иные времена, когда любимая женщина находилась рядом, я предложил ему написать воспоминания о чудной возвышенной любви. Дядя с восторгом откликнулся на мое предложение. Ему нужно было некое дело, которое отвлекло бы от сегодняшнего дня. С вдохновением принялся он за писание. Однако, нацарапав с десяток страниц, задумался». И все же мемории свои написал. А их светлый и невыносимо печальный зачин задал тональность не одной только процитированной хроники «Возвращение на родину», но и всех повествований Петкевича о воздушной отчизне, бухих ангелах, неостановимых слезах и неутоленной, но самой настоящей любви.

Еще одна новинка от «Вагриуса» -- роман Андрея Волоса «Недвижимость» (прежде опубликован «Новым миром» -- №1--2). Интервью с автором, недавно удостоенным Государственной премии РФ, читайте в одном из ближайших номеров нашей газеты.