"Чайка" относится к тем произведениям, которые сейчас не только ставить, но и слышать со сцены непросто, -- это драматургическое поле пытались засеять режиссерскими идеями уже столько раз, что ему постоять бы под паром. Но нет. Чеховский шедевр продолжает манить к себе не хуже "Гамлета" -- и не хуже "Гамлета" выдерживает испытание любой эстетикой и любой концепцией. Что лишний раз доказали "Чайки" Андрея Жолдака и Льва Додина, отличающиеся друг от друга примерно так же, как молодежный ночной клуб от дорогого чопорного ресторана.

Постановщик первой из них, украинский режиссер-радикал, уже потряс Петербург своим скандальным "Тарасом Бульбой". Теперь вот приехал покорять Москву. Здесь он сошелся с театральным художником, в котором явно умер менеджер, Павлом Каплевичем. Вдохновленный встречей с диковинным режиссером, Каплевич в кратчайшие сроки собрал звездную команду артистов, а главное, нашел площадку. "Чайка" поставлена на сцене поросшего бурьяном и стоящего в лесах здания, в котором помещался некогда театр Корша, потом МХАТ, а сейчас обосновалось руководство Театра Наций. Спектакли там уже лет пятнадцать не играют.

Эстетика, в которой работает Жолдак, очень подходит к этой обстановке. Правильнее всего окрестить ее словом "экстремальная". Зрители сидят у него в нескольких сантиметрах от раскачивающихся на первом плане камней, а артисты больше напоминают спортсменов-многоборцев -- их физической выносливости (особенно это касается исполнителя роли Треплева Александра Усова) позавидовали бы корифеи мейерхольдовской биомеханики. Здесь все происходит на грани -- иногда цирка, иногда детской игры, иногда китча, но иногда и чуда. Спектакль (особенно поначалу) разглядываешь, как ребенок яркую погремушку. От "монтажа аттракционов" голова идет кругом. Талант постановщика можно назвать варварским, беспардонным, но отрицать само его наличие может только слепой.

Главное достоинство Жолдака -- неуемная фантазия. Главная его проблема -- тоже фантазия, но уже с эпитетом "избыточная". Иные режиссеры и одного театрального хода придумать не могут. Тут придумано спектаклей на десять. И все пущено в дело. Вот, скажем, озеро, на берегу которого разворачивается действие пьесы. У Жолдака (и оформившего спектакль болгарского художника Колъо Карамфилова) оно больше напоминает болото или мелководье, а персонажи -- земноводных тварей. Дорн (Дмитрий Харатьян) в самом начале вообще сообщает, что он рыба. Только Треплев и его возлюбленная этой водной стихии чужды. Не случайно Нина-чайка (Татьяна Друбич) читает свой знаменитый монолог, примостившись где-то под самыми колосниками. Потом об этой "болотной" метафоре режиссер забудет и вспомнит о ней лишь во втором акте, когда обитатели усадьбы будут, по-лягушачьи квакая, пикироваться друг с другом. Параллельно развивается другая идея. Персонажи пьесы вовсе не оседлые существа (каким и пристало быть земноводным), а вечные путешественники. Все время ходят с чемоданчиками и живут на перекладных. Входят в дверь, а попадают в пространство пьесы. Или обыденной жизни. Стучат в дверь уже изнутри, выкрикивая заветные мечты, а дверь наглухо заперта. Или вот еще одна метафора. Дьявол, о котором говорится в пьесе Треплева, -- это современная цивилизация. Как только Нина в роли Мировой Души поминает его всуе, на заднем фоне под звуки техномузыки возникают какие-то яйцеголовые киберы, перекладывающие на конвейере консервные банки. Во втором акте эти банки со страшным грохотом посыплются из огромной трубы на стол, за которым будут потом переквакиваться Аркадина и ее домочадцы. А в пространстве Треплева тоже из трубы будут сыпаться камни. Нечто противостоящее цивилизации, земное, природное, подлинное. Повзрослевший и помудревший герой будет ссыпать их в ведра с землей, сажать в эти ведра палки и поливать водой. Такой вот сизифов труд. Каждая из этих идей или метафор могла бы стать осевой, но они уравнены в правах, и как соотносятся друг с другом, по большому счету, неясно. По ходу дела решаются еще и формальные задачи. Жолдак окрестил свой спектакль: "Опыт освоения пьесы "Чайка" системой Станиславского". Помните, в булгаковском "Театральном романе" артист по заданию Ивана Васильевича должен ездить на велосипеде таким образом, чтобы было понятно: он объясняется в любви? У артистов Жолдака тоже задачи будь здоров. Он им то рты заклеит, то завяжет черной повязкой глаза, то ограничит в движениях. И -- поди, сыграй при этом так, чтобы зритель и режиссер воскликнули: "Верю". Самое удивительное, что иногда действительно веришь. Например, в сцене последней встречи Нины и Треплева, на мой вкус несколько затянутой, но по атмосфере очень точной и в отличие от динамичного и шумного спектакля тихой, спокойной и трагически-просветленной. Или когда Аркадина (Юлия Рутберг) препирается (лается) с сыном, а в конце и в самом деле начинает тявкать и скулить. Раньше на такое театральное хулиганство у нас отваживался один Владимир Мирзоев. Теперь вот приехал Жолдак и словно сказал: вы еще хулиганов настоящих не видели, мы еще вам покажем настоящую театральную незалежность.

Льву Додину, давно уже причисленному к сонму небожителей, такая борьба за незалежность наверняка показалась бы инфантильной шалостью. Он слишком велик, чтобы бороться с традицией. Разве что доказать, что и в ее пределах совсем необязательно быть рутинером. В его спектакле все дышит безмятежным благородством. Жолдак пытается пьесу под себя подмять. Додин, как кажется, отдается ее течению. И хотя мы знаем, что на самом деле здесь все просчитано до сантиметра, а каждой интонации найдено серьезное обоснование, общего ощущения это не меняет. Жолдак может пренебречь второстепенными персонажами, урезав их текст до нескольких фраз. У Додина роль Шамраева (Олег Гаянов) или Дорна (Петр Семак) разработаны так же подробно, как, скажем, Нины Заречной. Главное -- не концепции громоздить, а быть точным в мелочах. Тогда общее сложится само собой. Выбрали на роль Треплева немолодого, бородатого и полноватого Александра Завьялова, который в спектакле выглядит старше, чем Тригорин в исполнении Сергея Курышева. И роль зазвучала совсем по-новому. Человеку о душе пора думать, а он все: "Новые формы! Новые формы!" Или Ксения Рапопорт (Нина) нашла для своей героини верный тон, и получился собирательный образ провинциального романтизма, в котором все перемешано -- и возвышенность, и непосредственность, и глуповатость. У Жолдака главный герой явно противопоставлен остальным. У Додина все герои главные, а все противопоставления сглажены. Так ли легко сказать, кто тут чайка, а кто земноводное. Кто летает, а кто ползает. У каждого своя правда. И непонятно, кого жальче -- проигравшего Треплева или всегда выигрывающего Тригорина, наивную Нину или опытную Аркадину (Татьяна Шестакова). Конец-то у всех один.

Спектакль, как всегда у Додина, сделан рукой мастера, и в нем, как всегда, нет ничего лишнего. Но в одном он Жолдаку все же проигрывает -- в энергии, напоре. Все вроде бы грамотно, тонко, а драйва нет. Жолдак подобно Треплеву еще что-то доказывает, уповает на новые формы и готов бороться с рутиной. Додин все уже доказал. Ему надо лишь, как Тригорину, поддерживать реноме. Он и поддерживает. Плохих спектаклей не ставит. Безумств не совершает. В спектакле Жолдака явлена полнота жизни, в спектакле Додина -- ее оскудение. У первого жизнь понимается как борьба, у второго -- как умирание. Второй, вероятно, прав. Но верить хочется первому.