В последнее время Никита Сергеевич Михалков сделал, кажется, все возможное для того, чтобы кинематографическая (да и не только) общественность не смогла воспринять его «великий фильм о великой войне» объективно, в качестве новой работы безусловного профессионала, киноленты как таковой. Возможно, именно так сиквел «Утомленных солнцем» (точнее, первую его серию) воспримут в Канне, где фильм в самый последний момент попал в основной конкурс, но на наших, далеко не Лазурных берегах приговор «Предстоянию» был вынесен заранее и пока что обжалованию не подлежит. Многие аналитики и эксперты, с которыми удалось обменяться впечатлениями после премьеры, состоявшейся в Кремлевском дворце съездов, выдавали на-гора ровно те же самые вердикты, которые были сформулированы еще в то время, когда фильма никто не видел. Это при том, что картину имеет безусловный смысл не только посмотреть, но и увидеть.

Повествование в «Предстоянии» нелинейно, действие происходит минимум в трех континуумах. Самое начало Великой Отечественной войны, которая настигла бывшего комдива, а ныне врага народа Котова (Никита Михалков) в лагере и в компании незадачливого Вани-белоруса (Дмитрий Дюжев) и кинула сначала прочь из разбомбленных бараков, а потом и на передовую в составе штрафного батальона «бесславных ублюдков». 1943 год, когда необъяснимо (и пока что с экрана необъясняемо) выживший энкавэдэшник Митя Арсентьев (Олег Меньшиков) разыскивает экс-комдива по каналам Смерша и пытается устроить судьбу котовских жены Маруси (Виктория Толстоганова, сменившая в этой роли Ингеборгу Дапкунайте) и дочери Нади (Надежда Михалкова), что теперь являются его собственной семьей. Наконец, небольшая по объему, но крайне важная составляющая -- флешбэки из первых «Утомленных», ясно дающие понять: несмотря ни на какие новации и изменения, речь тут идет именно о продолжении старой истории.

Есть, правда, в картине еще одно измерение. В первой же сцене зритель оказывается в этаком «воображариуме комдива Котова»: на залитой солнцем подмосковной даче он принимает в гостях товарища Сталина (Максим Суханов) и бравых красных командиров, которые, как и сам отец народов, благодаря сложному и, пожалуйё чрезмерному портретному гриму стали неотличимы от гротескных гангстеров из кинокомикса Уоррена Битти «Дик Трейси». Сталин беседует с присевшей на варенье мухой, предается воспоминаниям о бутербродах, которые обожал в детстве, а спустя всего пару минут под тяжелой котовской десницей хрипит и дергается, уронив лицо в торт с собственным портретом. Сцена эта, впрочем, оказывается тяжелым лагерным сном, отзвуком фантомной боли по утраченной в репрессивной мясорубке семье, а Сталин появится на экране еще раз: именно он, вызвав к себе Арсентьева и заставив его играть на подаренном испанскими коммунистами рояле, даст поручение государственной важности -- найти Котова (к финалу «Предстояния» поручение Верховного главнокомандующего так пока что и не выполнено).

Таким образом, о судьбе знакомых героев мы узнаем немало, но фильм все равно обрывается на полуслове, оставляя открытыми большинство вопросов, а узнать ответы и вообще «чем дело кончилось» хочется невероятно. Есть ощущение, что в данном случае был бы как нельзя более уместен сознательно избыточный, гаргантюанский хронометраж, вполне естественный для военного эпоса. От «Предстояния» совершенно не устаешь, и провести в кинозале еще пару дополнительных часов кажется идеей более чем приемлемой (скорее всего и многосерийная телеверсия, которой новые «Утомленные» собираются обернуться в будущем, окажется вполне органичной). Поэтому кажется несколько преждевременным рассуждать о сюжете или развитии характеров, есть смысл сосредоточиться в первую очередь на форме. Здесь далеко не все однозначно. Желание показать войну без прикрас, путано и страшно, избегая по возможности стандартных голливудских ходов (хотя опыт заокеанских коллег, с которыми «Предстояние» вступает в принципиальный спор, явно изучен Михалковым тщательно, на уровне практически дословных цитат из «Перл-Харбора» или «Спасения рядового Райана») и, как сам Михалков формулирует в режиссерской экспликации одной из сцен, «эрзац-правды на уровне небритости, мата и цигарки в кулаке», сталкивается -- временами непозволительно китчево и едва ли не фатально для фильма в целом -- с лобовыми или чрезмерно эксцентрическими образами и метафорами, которые прут напролом, с шумом и лязгом, будто заморская машина-лесопилка по сибирской тайге в известном фильме того же автора. Пионерлагерь имени Павлика Морозова, в котором царит атмосфера тотального стукачества; штрафники-татары, совершающие намаз прямо в окопе, так как «комдив молиться приказал»; кремлевский курсант, встающий на пути наступающего танка будто китайский студент на площади Тьаньаньмень; уцепившаяся за плавучую мину Надя, принимающая в открытом море крещение от плавающего рядом безногого отца Александра (Сергей Гармаш); немецкий летчик, «бомбардирующий» продуктами своего фашистского пищеварения баржу Красного Креста; уцелевшая в развалинах разбомбленной церкви икона Божией Матери... В принципе и одного такого эпизода с лихвой хватило бы на несколько фильмов, но в подобной концентрации они вызывают чувство тягостной избыточности, и кажется, что броня танка, на которую сел очередной символический мотылек, должна в конце концов прогнуться и затрещать от всей этой многозначительности. Впрочем, Михалкова можно обвинить в чем угодно, кроме непоследовательности, -- приблизительно так же обстояли дела и с «Сибирским цирюльником», и с фильмом «12»: русские режиссеры бывшими не бывают да и творческий метод меняют на переправах нечасто. Пафос то и дело снижает безусловную энергетику картины, но она -- временами вполне акробатически -- удерживается на самом краю, чтобы не рухнуть в бездну совсем уж непозволительных обобщений. Так что если во «второй серии второй серии» вестибулярный аппарат фильма сохранит продемонстрированный тонус и драйв, можно будет оценить замысел целиком и вынести наконец окончательное решение. Чтобы подобно тому, как это произошло в «Предстоянии» с самим Котовым, инкриминируемая ему сейчас расстрельная «политическая» статья была сменена на тоже малоприятное, но куда более простительное и в результате спасительное «хищение в особо крупных».