Ицхокаса Мераса, по чьей книге только что выпустил премьеру Молодежный театр, считают в России писателем почти неизвестным. Хотя тот самый роман, по которому поставил спектакль Миндаугас Карбаускис, -- «Вечный шах» (или «Ничья длится мгновенье») о жизни еврейского гетто в Вильнюсе, -- переведен на русский (хоть и говорят, что с большими купюрами), в тех же 60-х, что и написан. Да и сейчас рассказы Мераса, почти сорок лет назад эмигрировавшего из Литвы в Израиль, печатаются в российских толстых журналах.

Судя по всему, тогда, в 60-х, а «Вечный шах» написан тридцатилетним Мерасом в 1962-м, роман действительно воспринимался очень сильно. Писатель, родители которого были убиты фашистами в 1941-м году, когда Мерасу было всего девять лет, потом укрытый и воспитанный в крестьянской литовской семье, написал книгу, герои которой --дети старого портного Авраама -- погибали в гетто один за другим. Роман был полон ветхозаветных мотивов, каждый его период начинался словами «Авраам родил...». И дальше шел рассказ про каждого из семерых детей, последним из которых был семнадцатилетний Исаак, талантливый шахматист, рассказывающий о своей любви к девочке Эстер словами Песни песней. Тогда русской литературы о Катастрофе почти не было, и эта книга, в ткань которой писатель включал собственный трагический опыт и даже главного героя называл своим именем, для многих была открытием. Сейчас ситуация изменилась, о том, как гибли евреи, написано, сказано, снято, произведено исследований и т.д., столько, что сама история гибели семьи Авраама Липмана уже вряд ли кому-то откроет глаза на Катастрофу. Бог весть, можно ли вообще по этому роману сделать спектакль, выходящий на какой-то новый уровень темы, истоптанной множеством сентиментальных и полных общих мест постановок «о несчастных евреях». Хотя понятно, что роман Мераса сам просился стать спектаклем: он полон голосов, большая часть его историй рассказаны в диалогах и монологах героев, в сбивчивой, кружащей речи, напоминающей поток сознания.

Карбаускис посадил зрителей на сцену, поставил перед ними длинный стол, вокруг расположил героев и вместо задника выставил ряд пюпитров с магнитными шахматными досками. Потом и до самого финала все доски, кроме одной, будут убраны, но подмостки по-прежнему будут напоминать о сеансе одновременной игры. Такой единый формальный ход привычен для Карбаускиса, но здесь он, кажется, хотел дать и дополнительное оправдание суховатой строгости, с которой рассказывается история о вильнюсском гетто, живущем во власти коменданта -- садиста и умника Адольфа Шогера.

Похоже, труппа РАМТ, с которой Карбаускис начал работать после расставания с «Табакеркой», сразу хорошо поняла режиссера. Ее прекрасные молодые актеры, обычно склонные к более легкой, эмоциональной, размашистой игре, в спектакле Карбаускиса подобрались, стали экономнее, сдержаннее, все больше загоняя эмоции внутрь. Пятеро актеров -- Нелли Уварова, Дарья Семенова, Александр Доронин, Владислав Погиба, Тарас Епифанцев -- играют по нескольку ролей каждый. И среди них детей Авраама: певицу Ину, погибшую, чтобы вынести из города и принести на тайную репетицию в гетто партитуру оперы «Жидовка». Рахиль, лишившуюся мужа и сына, а потом удавившую собственного ребенка, рожденного в результате опытов с искусственным оплодотворением. Недоучившегося философа Касриэла, повесившегося, боясь, что не выдержит пыток и предаст участников сопротивления в гетто. Карбаускис оставил за рамками спектакля красотку Басю, любящую мужчин, и солдатку сопротивления Риву. А девятилетнюю Тайбеле, усыновленную литовской семьей, а потом повешенную вместе с ней на главной площади, «играет» только маленькая шубка с желтой звездой, сначала накинутая на спинку стула (и тогда вокруг нее хлопочут приемные родители, требуя съесть еще ложку), а потом повешенная высоко на гвоздик в пюпитре. По одной роли только у троих: Степан Морозов играет холеного красавца-коменданта Шогера с зализанными назад волосами, Илья Исаев -- тяжелого, молчаливого Авраама. А смешного, глазастого, носатого шахматиста Изю -- только что закончивший РАТИ Дмитрий Кривощапов.

Карбаускис был максимально деликатен, он, спасибо ему, не вывел на сцену никаких забитых нелепых чудиков, «несчастных евреев», которых играют теперь все, кому не лень, и сделал героев спектакля нормальными людьми. Он постарался максимально сбить пафос, но разве в такой истории, где одно горе наслаивается на другое и нет ни минуты роздыха для публики, можно обойтись совсем без пафоса? Многие зрители заливаются слезами буквально с первых минут спектакля. Лишь однажды они выдохнут радостно: когда для Изи, уже трижды битого железной плетью за то, что пытался пронести букет своей Эстер, все мужчины гетто отдают по одной ромашке, пронесенной за пазухой с работы. Но выдохнут лишь для того, чтобы снова захлебнуться от слез. А та половина зала, что осталась с сухими глазами, сидит мрачно и чувствует неловкость оттого, что не может плакать, хоть все так печально и так серьезно, и так важно, а спектакль жмет на него и давит, как губку, требуя участия.

Бог знает, в чем тут дело. Не знаю, можно ли вообще сегодня из романа Мераса сделать спектакль, который не выглядел бы эксплуатацией жалостной еврейской проблемы. А может быть, дело в том, что верный своей постоянной экзистенциальной теме, всегда так или иначе связанной со смертью, Карбаускис поставил по канве Мераса свой собственный сюжет, которого не выдерживает чувствительный материал.

Роман строился вокруг последней шахматной партии Исаака и Шогера. Талантливый мальчик много раз, хотя бы на шахматной доске, заставлявший немца сдаться, теперь должен решить куда более сложную задачу: сыграть вничью, отстаивая последних оставшихся детей гетто. Если он проиграет -- их увезут, а он останется жить, если выиграет, Шогер их оставит, но убьет Изю. И только если будет ничья, в живых останутся все. С этой партии начинается роман, она прошивает его насквозь, перебиваясь голосами других героев. В финале, когда у Изи, за спиной которого собралось все гетто, остается только два варианта -- выигрыш или ничья, немец признается, что детей все равно не пощадит. Тогда Исаак выбирает победу, и в тот момент, когда немец готов выстрелить, гетто убивает его.

Карбаускису не нужно было сопротивление, сочиняя инсценировку, он отказался от всего, связанного с какой-либо энергией и действием внутри гетто. И даже саму ось романа -- главную шахматную партию -- он почти совсем увел в тень. Объявляя победу над немцем, Изя, не отстаивал себя -- просто он выбрал смерть, как и другие евреи, в спектакле на Шогера так никто и не решается поднять руку. «Ничья длится мгновенье» в РАМТ -- это не спектакль-поединок в духе романа Мераса, а череда скорбных историй о людях, не способных сопротивляться и живущих в ожидании смерти.