Выставка «Неоконченная пьеса» предваряет грядущие торжества в связи со 150-летием Чехова. Подготовлена она Российским государственным архивом литературы и искусства в сотрудничестве с музеем МХАТа и еще несколькими хранилищами и коллекционерами.

Экспозиция ориентирована на театральную постановку. Буклет стилизован под театральную программку, план выставки описан как пьеса в трех действиях и 14 сценах (плюс «Сцена последняя. Неоконченная»). Прилагается перечень «главных действующих лиц», начиная с самого Чехова Антона Павловича, врача, писателя; далее -- его родные и знакомые, современники, актеры и постановщики вплоть до Майи Плисецкой и Анатолия Эфроса. На открытии гостям раздавали матерчатые броши в виде вишенок с листочком. Изящный пригласительный билет как бы визитная карточка писателя с подписанным приглашением прибыть тогда-то туда-то. Все это очень мило и обещающе. Что ж, почему бы и не пьеса, коли речь об авторе «Чайки» и «Вишневого сада»?

Основной зал оформлен гармонично. Оттенок нарядной театральности придает бутафория -- круглый столик под шалью в углу; посреди зала деревце вишни, окруженное садовыми скамейками. Деревце, правда, совсем маленькое, такое не срубить -- разве сломать. Зато в цвету. Намек на чеховские дачные уютные мизансцены.

Для архивной выставки неожиданно много графики -- вдоль всех стен плотный ряд рисунков племянника писателя С.М. Чехова, который в 1950-х годах зарисовал весь мемориальный чеховский ряд: портреты членов семьи, виды Таганрога, виды чеховских домов или, к примеру, подъезда редакции «Нового времени». Много чеховских рукописей в витринах. Его неподражаемые письма. Документы, которые редко можно увидеть. Притягивают взгляд там и здесь встречающиеся рецепты, выписанные доктором Чеховым: тот же тонкий, изящный и нервный почерк, что в рукописях, здесь, в столбиках рецептурных назначений, приобретает вид изысканного произведения восточных каллиграфов. В финале же рецепты, выписанные уже самому Чехову, предсмертные его температурные листы.

Неожиданно мало фотографий. И почему-то многие хрестоматийные кадры представлены грубыми отретушированными фотокопиями -- такие делали для советских изданий. Возникает вопрос: где подлинники? Что с ними, если сам РГАЛИ на выставку отнюдь не заштатного уровня дает скверные копии? (Подозреваю ответ: с подлинниками все в порядке, просто организаторы не подумали, что скверная копия -- дурное решение.)

Неожиданно почти полное отсутствие личных вещей писателя. Большой дорожный сундук да две тарелки со столовым прибором -- и все. Причем посуда чеховская странным образом установлена в нижнем ярусе витрины, будто вещь малозначащая. Из мемориальных вещей есть еще одеяние жены писателя, актрисы Ольги Книппер-Чеховой. Но и оно выставлено престранным образом. Нет, вид издали мил -- в дальнем углу пара манекенов, дама с мужчиной. Этикетка гласит, что представлено «платье О.Л. Книппер-Чеховой». Однако на манекене накидка-безрукавка, без застежки. Даже если верить сплетням о весьма вольном поведении Ольги Леонардовны, не могу вообразить, чтобы это она носила вместо платья. На втором манекене белый мужской костюм, но отнюдь не Чехова, а театральный, из чеховской пьесы. И что хотели сказать авторы выставки таким сопоставлением? Что легкомысленно одетую даму следует считать не столько супругой писателя, сколько артисткой, игравшей в его пьесах?

Здесь подхожу к главному. При симпатичном общем виде спектакль не удался. Экспонаты не работают на идею жизни Чехова как пьесы. Она невнятно прописана. Местами это просто рассказ о том или ином этапе биографии (детство, университет), но скороговоркой. Пьеса требует драматургии, конфликта, характеров. А характеры в чеховской семье были еще какие! Однако об этом «ничего иль очень мало». Родительская семья предстает эдакой простоватой и «идилличной»: мать посылает сыновьям в Петербург какое-то варенье и иные южные лакомства, пишет бесхитростные хлопотливые письма про хозяйство; отец в Мелихове ведет дневник, где старательно записывает, что дождь шел, что куплена семенная картошка, мелкая, что овес посеяли. Братья -- за кадром, Мария Павловна едва упомянута. А семья-то была совсем не идиллическая, и драмы, и страсти, ханжеский деспотизм отца (разорившего семью неумными торговыми операциями), алкоголизм талантливых старших братьев, одиночество Марии Павловны, мать, до конца дней полагавшая, что сын Антоша пишет стихи.... Чехов маскировал остроумными шутками трудную свою любовь к Лидии Мизиновой (Лика) -- посмотришь в витрину («Сцена 5. Маленький чувствительный роман»), так будто и впрямь лишь забавный флирт. Героическая поездка на Сахалин с изучением жизни ссыльнокаторжных дана впроброс; есть заполненные рукой Чехова анкеты ссыльных, но все больше эпистолярные сетования на ужасные дороги. Рядом -- картинки Венеции с письмами о том, как она Чехову понравилась. Сюжеты объединены заголовком «Восток и Запад», что предполагает банальнейший вывод: Венеция с гондольерами не в пример лучше каторжного Сахалина. Шекспировские страсти в семье после женитьбы Антона Павловича на Ольге Леонардовне даны одним невнятным намеком -- письмом матери к Марии Павловне с рассуждениями, кто где будет теперь в Москве жить, а Антоша-де заявил, что станет ночевать в Петровском парке. За этим -- жестокая ссора Марии Павловны с женой брата, но в выставочной пьесе ничего этого нет.

Бесконфликтно представлен приход Чехова в литературу. Будто его не бранили, не фыркали, не платили копеечных гонораров (на которые он содержал большое безалаберное семейство). Витрина заполнена хвалебными письмами Чехову от именитых тогда писателей.

Среди экспонатов много случайных или не вполне отыгранных. Тут самое странное -- ружье. Объяснюсь. Отдельная витрина посвящена работам крупного исследователя творчества Чехова Александра Чудакова. Желание почтить память Александра Павловича совершенно понятно. Хотя и здесь невыверенный авторами выставки перекос: из хранивших и изучавших творчество Чехова представлен один Чудаков -- уместно было бы сказать хоть немного и о других, хотя бы о той же М.П. Чеховой, положившей жизнь на собирание наследия брата. Однако проблема не в этом. Поперек витрины с работами Чудакова положено солидное старинное ружье. Присутствие коего нарочито и никакого разумного объяснения не имеет. Чехов ни в кого не стрелял, Чудаков -- тоже. Авторы, видимо, хотели поиграть с известной чеховской максимой о ружье, которое должно выстрелить... Увы, их подвело слабое владение экспозиционным языком.

Рассказ о жизни Чехова перетекает в рассказ о жизни его пьес. Фотографии сцен спектаклей и репетиций, эскизы костюмов, несколько макетов декораций. Все это мило, однако опять же неясно, почему из десятков (а скорее даже сотен) постановок выбраны именно эти.

Выставка дурно оформлена, от чего нас отучила череда экспозиций в зале Федеральных архивов. Фотографии без подложек, норовящие свернуться в трубочку, незакрепленные документы, этикетки, криво налепленные на витринное стекло (и то спасибо, иногда этикеток просто нет). Если это театр, то рассчитанный на зрителя с галерки, откуда подробностей не видно.

Но главное -- безнадежный зазор между концепцией и содержанием. Немало было художников, намеренно превращавших свою жизнь в спектакль. Их биографии, вероятно, заискрились бы при подаче в виде пьесы. Но Чехов другой. Он не позировал, не изображал из себя, он тоньше, сложнее. Пьесу о нем авторы выставки назвали неоконченной. Думаешь тут не о длящейся и обновляющейся посмертной славе, но о длящемся непонимании.