В Александринке наконец-то вышел «Изотов» Андрея Могучего по пьесе московского драматурга «новодрамного призыва» Михаила Дурненкова. Эту историю когда-то автор с режиссером задумывали вдвоем, но после долгих репетиций в спектакль из написанной пьесы вошло не так много -- отдельные осколки, соединенные в визионерские картины. В получившемся рассказе отзываются судьбы обоих создателей, но, судя по всему, в воображении Могучего история героя складывается мрачнее, отчаяннее, трагичнее, чем у 30-летнего Дурненкова.

Изотов -- писатель в кризисном возрасте, где-то между 30 и 40. У него недавно вышла книжка, он получает премии, о нем говорят по телевизору, он благополучен и упорядочен: у Виталия Коваленко полные, чисто выбритые щеки и отличные костюмы с бабочками -- белый и черный. Но вот, подхватив на какой-то светской вечеринке скучающую красотку (Юлия Марченко), он едет в заброшенный старый дом под Питером, где вырос, и оказывается, что едет он умирать.

Могучий вместе со своим постоянным художником Александром Шишкиным (который, как всегда, непредсказуем и, как всегда, изумителен) выстраивает на сцене задник-экран, наклонный, как снежная горка. Посреди экрана раздвигаются шторки, открывая окошком еще одну сцену, которая кажется маленькой, будто в кукольном театре. На этой кукольной сцене появляются герои, за их спинами крупные планы видео -- они едут в такси, снег застилает окна. Вдруг перед машиной метнулась фантастическая фигура -- вроде бы человек, одетый в костюм зайца, -- скрежет тормозов, и лобовое стекло медленно заливает красным. Рабочие сцены сбрасывают из «окошка» на авансцену картонное такси в натуральную величину. Стало быть, машина улетела в кювет.

Любимый литературный мотив Могучего -- пушкинский заяц, перебежавший дорогу. Он же в виде нелепого взрослого человека, одетого в маскарадный костюм зайчика, являлся у него в «Между собакой и волком», зубастый заяц с лицом-маской был и в цирковом «Кракатуке». Ясно, что Изотов напрасно не поверил плохой примете и двинулся дальше пешком, волоча на себе ноющую Лизу в вечернем платье.

Старый дачный поселок между морем и озером -- узнаваемое Комарово. Здесь у Изотова оставшиеся от отца полдома, где герой много лет не бывал. Дом разделен надвое после ссоры Изотова-старшего с братом, с тех пор двери, ведущие на вторую половину, забиты, а на участке появился забор. Теперь кукольное «окошко» становится террасой дома, а задник-экран вокруг него превращается в схему-почеркушку на мятом листке. К разговору о здешних видах появляется кривое слово «закат» со стрелочкой, когда Лиза интересуется сортиром, возникает рисунок дощатой кабинки (добраться до нее невозможно, все время скатываешься по наклонному экрану, как по ледяной горке), к слову о воде рисуются ведра. Когда Лиза, достав старый сундук, раскладывает по экрану теткины платья, рядом с каждым появляется цифра в кружочке. А потом платья еще и еще сыплются с неба дождем, заваливая случайную гостью прошлым старой дачи.

Это место очень странное, вымороченное. Никогда не показывающийся брат отца -- фрик и великий пианист, загадочный и вздорный маэстро, в котором сразу же угадывается гений Комарова Олег Каравайчук, тревожной и рваной музыкой которого полон спектакль. Умершие дядя и отец Изотова появляются тут в параллельных видениях -- в виде пары стариков-фокусников с огромными белыми крыльями. Высокие, худые, в длинных пальто и старомодных котелках, Рудольф Кульд и Николай Мортон названы в программке «братья Изотовы, ангелы-фокусники», они не участвуют в сюжете и появляются иногда, только чтобы показать пару простеньких трюков с платком и тросточкой и взмахнуть крыльями. И, видимо, как-то стилистически отослать к былому -- к далекому прошлому Комарова, откуда и явились эти персонажи, и к детству героя, когда братья Изотовы еще были вместе и, наверное, с детьми на даче валяли дурака.

Кроме нервной, стервозной и неустроенной Лизы, бестолково мыкающейся по чужому прошлому, тут есть еще одна женщина, которую, кажется, что-то связывало с героем в юности. Про мрачную библиотекаршу Ольгу (Наталья Панина), в семье которой эта работа передавалась по наследству с дореволюционных времен, известно, что у нее был брат, который в детстве утонул, и вроде бы как-то косвенно в этом был виноват молодой Изотов. Мальчик в панамке и с крыльями тоже иногда возникает в параллельных видениях, а сам этот сюжет явственно отсылает к «Вишневому саду» с утонувшим сыном Раневской. И приносит с собой мотив гибнущего родового гнезда и исчерпанности жизни.

Совершенно ясно, что спектакль этот для Могучего важный, кризисный, в нем непокой, нерв, тревога и крик начинаются с самого начала, хотя, казалось бы, играют совсем не крикливые артисты. Здесь не все ясно, как всегда и бывает с творениями визионеров, тут в снах героя женщины двоятся, становятся отражением друг друга и -- наряженные в платья из сундука -- напоминанием о женщинах, когда-то живших здесь. Страх Лизы перед враждебным маэстро материализуется в сцене, где перед Изотовым на террасе сидит девушка без головы, а ее голова, лежащая на столе прямо перед зрителями, жалуется, что дядя «отстрелил ей башку». Тут очень много связано с мотивом дома, в котором остановилось время, дома, полного воспоминаний, где становится ясно, что вся последняя жизнь шла не так и в нее невозможно возвращаться.

С белого экрана трижды подряд сдирают покрытие, как шкуру. Под белым оказывается черное, за ним -- опять белое, а в конце обнажаются конструкции, и тогда становится ясно, что это рояль. По полу -- гигантским клавишам -- и дальше вверх по старой полированной стене с полустертой надписью Bechstein Изотов, маленький, как игрушка, добирается до «окошка», где видно серое море и мутно светит солнце. Вот так он стоит спиной к зрителям и лицом к морю, а по бокам -- крылатые старики-Изотовы, и немного шевелит руками, как будто ждет, что они станут крыльями. И это последняя, самая тихая картина.