На прошлой неделе в Москве закончился фестиваль молодой драматургии «Любимовка». Событие камерное, можно даже обозвать его маргинальным -- около сотни человек из вечера в вечер собираются в маленьком подвале на Трехпрудном, слушают пьесы, обсуждают, ругаются, половина -- сами участники, другая половина -- разного рода любопытствующие, среда получается довольно плотная, новичков мало, и они выдают себя тем, что задают наивные вопросы, например: «А не слишком ли много мата в тексте?» Для завсегдатаев «Любимовки» вопрос с матом давно решен. Как, впрочем, и то, что современный коммерческий театр -- «отстой» и что новые молодые пишут пьесы значительно интереснее. Завсегдатаи свой фестиваль и его героев любят, и лучше зала для первого показа новичку не найти -- зрители почти всегда реагируют горячо, дружно смеются, аплодируют продолжительно. Охотно раздают комплименты, могут сравнить смущающегося автора не только с Вампиловым или Шукшиным, но и с Данте, причем не в пользу последнего. В общем, участники «Любимовки» -- это хорошо сплоченная компания, и дружеские, человеческие и профессиональные отношения в этой среде завязываются легко и непринужденно. Но вот вопрос с общей платформой до сих пор на «Любимовке» не решен... В этом году по окончании фестиваля даже собрались обсудить основной набор терминов -- мол, было бы правильно издать словарь новой драмы, и самим определиться не столько с тем, что такое, к примеру, «вербатим», сколько с вектором развития.

Потому что таким театрам, как МХТ или Ленком, не нужно отстаивать свое право на существование. Они уже есть. И как бы ни нападали на них критически настроенные профессионалы, основная публика всегда предпочтет знакомое и известное сомнительным новациям. Другое дело -- новый театр и тем более новое театральное направление. Тут совершенно необходимо ответить на вопросы типа «зачем» и «во имя чего». Иначе зачем же «тревожиться сочинять?», как говорила старушка Настасья Ивановна из «Театрального романа»: « Разве уж и пьес не стало? Какие хорошие пьесы есть. И сколько их!»

Все, кто послушал хотя бы несколько любимовских читок, обязательно отмечают несколько общих примет. Первым делом, конечно, -- мат (хотя далеко не во всех новых пьесах он есть, но уж пусть это будет самой отличительной особенностью). Во-вторых, герои этих произведений, как правило, люди совсем уж незначительные, даже не «маленькие», а мельчайшие, городской планктон, безликое племя обитателей городских окраин. Ну и еще, мягко говоря, не оптимистическое отношение к жизни, депрессивное настроение, безвыходность, насилие, цинизм, жестокость... Когда ряды новодрамовцев еще только формировались, речь шла о своего рода новом натурализме (не случайно документальный театр для многих молодых драматургов был если не школой, то все же необходимым опытом), в общем-то можно, наверное, было сказать, что здесь особенно дорожат вниманием к правде, интересом к реальности, к ее дотошному и внимательному изучению и фиксации. Чем жизненней, тем лучше, так можно было бы сформулировать направление поиска. Отсюда и мат -- эта натуральная речь люмпенов, и жестокость, и мрачность -- так происходила маркировка документальности происходящего, так убеждали, что перед зрителем не выдуманная, но услышанная и подсмотренная жизнь, зафиксированная в форме сценического текста... Документальность до сих пор один из самых модных западных брендов -- успех этого направления в кино, например, не вызывает сомнений. Но Россия не Запад, у нас собственные проблемы.

И главная -- наше население не только не захотело услышать «правду», но, напротив, метнулось от нее быстрее лани. Воспитанное в традициях черно-белой и очень отчетливой картины мира, оно, население, очень быстро утомилось от множества полуистин, от обилия разных точек зрения, от постоянной фальсификации, которую невозможно отличить от правды. Можно сказать, что современный обыватель вообще махнул рукой на реальность, отчаявшись различить ее среди обилия поддельных версий. Теперь его не убедишь в подлинности никаким образом, а раз так, то почему он должен мучиться от некрасивого или тяжелого? Инстинктивно зритель спасает себя от негативных эмоций, выбирая приятное, веселое или сентиментальное, его, издерганного и измученного постоянными переменами в зыбкой, не поддающейся проверке действительности, тянет к сладкому, как к лекарству от постоянного стресса, ему серотанина не хватает, а тут -- новая драма, здрасте...

И вот что, на мой взгляд, происходит... Авторы новой драмы, как раз самые одаренные, во всяком случае умеющие слышать поэтическую природу слов (а она есть и у слов матерных, и один и тот же набор слов может звучать как музыкой, так и какофонией, дело в их сложении) теперь извлекают удовольствие из композиций, в которых их чуткое ухо слышит отзвуки «мистерии этого мира». Напряжение их драматургии рождается из столкновений смысла слов, оно живет внутри реплик, их персонажи не столько реальные типы, сколько способы говорить. Эффект это рождает безусловно художественный, но требует от зрителя (и уж точно от актеров и режиссера) напряжения и сотворчества. И лишает публику последней легкой радости -- от простого узнавания и воспроизведения современной фактуры... Получается, что чем больше в тексте искусства, тем труднее его восприятие. Конечно, скажут мне, искусство требует труда. Но объясните мне, зачем я должна это усилие совершать? Ради удовольствия от мастерства? Но на это способны единицы.

Простого зрителя, не замороченного проблемами терминологии, в театр что-то должно привлечь. Боюсь, что уж точно не наслаждение чистым искусством -- эпоха «просвещенных дилетантов», сравнивающих жест актера с жестами античных статуй, давно миновала. Так же, как и наивное сопереживание герою в его несчастьях, заставлявшее зрителей XIX века сжимать в волнении ручки театральных кресел... Даже щекочущее волнение от разделяемого всем залом социального протеста, и то ушло в прошлое.

Проблема новой драмы не проблема авторов, чьи самые разнообразные дарования в избытке продемонстрировала «Любимовка», а проблема общественной потребности, вернее, ее отсутствия. Пока публика хочет, чтобы ее отвлекали от действительности, никакие усилия театра развлечь ее показом реальных проблем успехом не увенчаются.

Интересно, что драматурги, родившиеся далеко от Москвы, живущие в самых разных концах страны, в которой происходят довольно неординарные события, в принципе не предлагают ни одной пьесы, где происходило бы что-то серьезное. Случалось бы. Менялось. Двигалось. Авторы, а среди них есть люди очень одаренные, фиксируют другое: их персонажи почти не вступают в контакт другом с другом, не совершают поступков, не взаимодействуют с миром. Если с ними что-то случается, то как будто помимо их воли. У них нет цели, нет желаний, нет идей. Все чаще пьесы пишут в виде монологов, иногда параллельных, нескольких персонажей. Все чаще ремарки становятся важнее прямой речи, и их никак нельзя пропустить -- рухнет весь смысл. Человек в новой драме перестал действовать, он остановился и замер, словесным потоком фиксируя, что еще живой...

Возможно, все эти особенности напрямую связаны как раз с тем, что театр вслед за публикой потерял смысл. От него сегодня не требуют разговора о важном. О том, почему мы живем так, а не иначе. Почему война, любовь и смерть перестали нас волновать? Почему у нас нет политического театра и почему мы больше не хотим менять нашу жизнь, хотя она нам не нравится?