Рышард Капущинский. Император. Шахиншах. Империя. Т. 1--2. -- М: Европейские издания -- Paulsen, 2009.

Капущинский -- польский журналист и путешественник, исколесивший весь мир. Его репортажи и путевые заметки стали классикой жанра трэвелога. Сорок лет проработав собкором в разных странах третьего мира, Рышард Капущинский стал свидетелем 28 революций. "Император" -- его рассказ о падении империи Хебру Селассие I, "Шахиншах" -- хроника последних лет правления иранского шаха Реза Пехлеви. Но самым главным его бестселлером стала готовящаяся к выходу в «Европейских изданиях» книга очерков «Империя» -- отчет о путешествии по республикам СССР.

Капущинскому неизменно "везло": он оказывался в самых что ни на есть горячих точках планеты. Похоже, направление пути ему подсказывала обостренная репортерская интуиция. Так случилось, что в СССР приезжал трижды: в конце 50-х исследовал Сибирь и проехался по Транссибирской магистрали, в «оттепельные» 60-е годы побывал на юге и в Закавказье, а последний раз оказался в Союзе в самый разгар перестроечных волнений -- буквально накануне его распада. Так что «Империя» -- по сути книга, написанная в три этапа, где интонация диктуется самой историей.

«Моя первая встреча с Империей случилась у моста, соединяющего Пинск с остальным миром. Конец сентября 1939-го. Война. Горят деревни, люди прячутся от налетов в канавах и лесах, спасаясь кто как может. На дороге валяются убитые лошади. «Хотите проехать дальше, -- советует какой-то человек, -- отодвиньте их в сторону». Метод Капущинского прост и одновременно радикален: опыт познания незнакомой земли и чужой истории он пропускает через фильтр собственного тела. Отодвинуть мертвую лошадь, проехать с температурой сорок по охваченному войной Карабаху, переночевать на грязных простынях в оставленной хозяевами квартире. Капущинский не верит глазам, словам, газетам, фактам: ему необходимо проверять реальность физическим методом -- ныряя с головой в тот самый котел истории, который закипает непосредственно на его глазах. Не для того чтобы подобно глупому старому царю из детской сказки свариться там с потрохами, а, напротив, пережить события, всей плотью отдавшись им. Чтобы в результате на теле остались шрамы -- единственные улики, которые невозможно подделать.

Он одним из первых пустился в путешествие по Транссибирской магистрали. Это сейчас подобное путешествие стало экзотическим развлечением западного туриста, а в 1958 году не сулило авантюристу-путешественнику ничего, кроме «стресса и страха». Это путешествие по бескрайним просторам империи послужило поводом для почти философского эссе о границах: стран, городов, мышления, жизни, наконец. Об империи, которая стремится стать беспредельной, и том беспределе, который царит внутри нее. «Границы монархий и республик? Древних царств и исчезнувших цивилизаций? Границы, установленные пактами и договорами? Границы, разделяющие области обитания черных и желтых племен? Границы, до которых добрались монголы? Или хазары. Или гунны. Сколько жертв, крови и боли связаны с историей границ! Нет конца кладбищам тех, кто пал, защищая свои рубежи».

В Закавказье Рышард Капущинский побывал дважды -- в 1967-м и 1991-м. Его заметки, посвященные советскому Кавказу, представляют сейчас отнюдь не праздный этнографический интерес. По сути, он еще в конце 60-х сумел расслышать далекие раскаты того грома, который прогремел во всю мощь лишь в 90-х. «Что бросилось мне в глаза в нероссийских республиках Империи? А вот что. Несмотря на жесткий, казарменный корсет советской власти, этим древним народам удалось сохранить вынужденно скрываемую гордость и собственное достоинство. Которые еще дадут о себе знать». Он пытался разгадать тайнопись узоров азербайджанских ковров и восхищался грузинскими иконами, листал древние армянские церковные книги и ходил пешком по обожженной туркменской пустыне -- «территории избранных». Он искренне полюбил увядающую красоту советского Востока: «Народы, жившие в этой колыбели человечества, создавшие великие, монументальные цивилизации, словно исчерпав свои силы, а возможно, придавленные величием своих творений и уже не способные развиваться дальше, постепенно уступали ведущую роль более молодым, распираемым энергией и рвущимся к активной деятельности народам».

Второй раз он ехал сюда специально в начале 90-х, предчувствуя конец очередной «великой эпохи»: колесил на рейсовом автобусе по грузинским селам, совсем больной -- с температурой сорок -- ехал в Баку через Карабах, чтобы только еще раз «увидеть эти города, построенные для людей, а не во вред им».

Он прогуливался по бульвару Нефтяников, слушая рассказы бакинского доктора Гюльнары Гасановой, что в конце 60-х лечила людей запахами цветов. Плутал по узким улицам Старого города, где «нет никакого плана, а если даже и есть, то совсем сюрреалистический». Читал Низами и выискивал в персидском трактате «Чудеса мира» главы, посвященные средневековому Баку -- «огненному городу», где «прямо на землю ставят котел и в нем кипятят воду». Специально поехал к святилищу Атешга, чтобы повидать Храм вечных огней. Ночью, в кромешной темноте, поднимался вместе с нефтяниками на вышку в море, чтобы увидеть, как светятся Нефтяные Камни: «Нельзя уехать, не увидев этого зрелища». Досконально изучил все рецепты приготовления узбекского плова и нравственный кодекс восточного базара.

Последняя часть книги посвящена Москве -- точнее, тому реликтовому монстру, который все еще высился над Европой в то время, когда «все диктатуры уже пали». Рубеж 80--90-х -- конец советской эпохи. Капущинский приехал сюда, чтобы в последний раз ощутить всем телом бескрайние просторы империи, протяженность границ которой 42 тыс. км -- «больше, чем длина экватора». Он так и не достиг, как планировал, ее крайних точек. В его сознании империя так и осталась чем-то нетронутым и безграничным. Все та же репортерская интуиция заставила его задержаться в Третьем Риме -- «столице, которая не похожа на свою страну». И он оставил в своей книге, наверное, самое остроумное свидетельство иностранца о Москве: «Москва -- это Мекка. В ней около десяти миллионов жителей, и еще десять миллионов приезжают сюда ежедневно на работу или за покупками. Эти люди -- социологический феномен. Выходцы из деревни, они не могут туда вернуться: деревни уже не существует, она уничтожена, ее заменили колхозом. Но эти люди сберегли какую-то память, какие-то навыки и нравы. Как ни парадоксально, дух российской деревни сохранился не на привольных приволжских полях, а в многоэтажках новых московских районов: Беляево, Медведково, Гольяново. До любого из этих районов добраться трудно, а ночью, если плохо знать дорогу, вообще невозможно. Об этом свидетельствует одна из частушек, приписываемая московским таксистам: «Отвезу тебя я в тундру,/ Даже до Иванова,/ Отвезу куда угодно,/ Только не в Гольяново...»