Блажен, кто к сонмам нечестивых/ Не идет в гибельный совет,/ Гнушается путей строптивых/ И злохулительных бесед, // Его лишь волю услаждает/ Един божественный закон;/ Он мысли все в закон вперяет,/ Отмеща днем и ночью сон. // Он, яко древо насаждено/ При токах среброструйных вод,/ Блюдет злак свежий неизменно,/ Дает во время тучный плод. Так два с лишним столетия назад перелагал первый псалом Давида российский стихотворец Семен Бобров, исполнясь могучим духом «еврейского венценосного барда». «Тучный плод», принесенный на алтарь словесности одним из самых смелых поэтов рубежа XVIII--XIX веков, был отвергнут его удачливыми современниками и забыт потомками. Но грешных сонмы нечестивы/ Ничто, -- как токмо легкий прах,/ Что возметая вихрь бурливый/ В верх мчит, вертит, крутит в зыбях. // И как в день судный посрамится/ Смятенный нечестивый дух,/ И беззаконник -- не включится/ Во светлый праведников круг. // Господь наш токмо призирает/ На правые стези благих/ И в страшном гневе погубляет/ Стопы строптивы токмо злых.

Вторя псалмопевцу, Бобров уповал на торжество справедливости. Вотще. Блестящие и почти беспримерно злые эпиграмматические приговоры литературных недругов Боброва, не оставивших его в покое и после кончины, вписались в историю литературы куда крепче, чем его необъятные творения и скорбная судьба. Как трудно Бибрусу со славою ужиться/ Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться -- это Батюшков. Нет спора, что Бибрис богов языком пел;/ Из смертных бо никто его не разумел -- это князь Вяземский.

А вот -- Бобров: Глубока ночь! -- а там -- над бездной/ Урания, душа сих сфер,/ Среди машины многозвездной/ Дает векам прямой размер;/ Бегут веков колеса с шумом. // Я слышу -- стон там проницает;/ Пробил -- пробил полночный час!/ Бой стонет, -- мраки расторгает,/ Уже в последний стонет раз;/ Не смерть ли мира -- вздох времен? // Преходит век -- и все с веками;/ Единый род племен падет/ И пресмыкается с червями,/ Как из червей другой встает;/ И все приемлет новый образ. Уразуметь смысл этих мрачных, тревожных и величественных строф можно и сейчас.

Одой «Столетняя песнь, или Торжество осьмогонадесять века России» открывается «Рассвет полночи, или Созерцание славы, торжества и мудрости порфироносных, браноносных и мирных гениев России с последованием дидактических, эротических и других разного рода в стихах и прозе опытов Семена Боброва», итоговый на время издания (1804) четырехтомник сорокалетнего сочинителя. Сын ярославского священника был обречен идти обычной дорогой алчущих учености разночинцев: семинария, Гимназия при Московском Императорском университете, университет. На государственную службу обремененный обширными знаниями и уже прикипевшей к словесности (особенно -- новейшей английской) Бобров поступил в ничтожном чине губернского секретаря и успехов на этом поприще не стяжал ни в Москве, ни в Петербурге. Зато стихотворствовал во всех возможных родах и вкусах и в тесном тогда кругу людей пишущих был фигурой приметной: входил в Общество друзей словесных наук, был знаком с Радищевым, печатался в «Беседующем гражданине». В 1791 году он переместился в полуденную Россию, явно не по доброй воле: закат царствования Екатерины был не лучшим для пишущей братии временем. Годы службы при командующем Черноморским флотом Мордвинове (вельможе просвещенном, либеральном и со склонностью к меценатству) были, кажется, самой счастливой порой в невеселой жизни бедного, одинокого, сумрачного и затаенно честолюбивого стихотворца. В эту пору была написано «лирико-эпическое песнотворение» «Таврида, или Мой летний день в Таврическом Херсонисе», грандиозная натурфилософская поэма на крымском материале. Ее вторая, сильно исправленная редакция -- «Херсонида» -- стала четвертой частью «Рассвета полночи». Позднее из-под пера Боброва выйдет еще одна поэма -- «Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец» (1807--1809). Жить ему оставалось недолго -- возвращение в Петербург не упрочило материального положения поэта, крепким здоровьем он не отличался и прежде, отмеченное эпиграмматистами склонность к винопийству дело свое делала, литературные свершения доставляли больше неприятностей, чем радостей... Бобров скончался 25 марта 1810 года -- дабы существовать для многих читательских поколений в шутовском обличье угрюмого неудачника, сумбурного и чуждого подлинной гармонии слагателя странных стихов, напыщенного творца неудобочитаемых сочинений.

Ныне всякий, кто хочет видеть русскую поэзию в ее реальном объеме, может убедиться, сколь несправедлив сотворенный младшими карамзинистами ехидный миф о бездарном Бибрусе. «Рассвет полночи...» издан В.Л. Коровиным в серии «Литературные памятники», надо надеяться, что кропотливый труд текстолога, комментатора и биографа будет оценен по достоинству. Как и странная -- возвышенная и грубо материальная, ученая и страстная, неуклюжая и величественная -- поэзия Боброва.

О друг природы, -- обратися!/ Зри сей рисунок! -- усмехнися!--/ Воззришь, -- тогда коральный холм,/ Салгирский брег, -- уклон гор мшистый, -- / Дубрав благоуханных сонм,/ Кизилы, тополы тенисты,/ И манноносная ясень,/ И сосна, мещущая тень,/ И величавые раины,/ В оттенках неких сей картины/ Толико ж будут возникать,/ Расти, -- дышать и процветать,/ А шумные ключи священны/ И их потоки искривлены/ Такою же начнут стопой/ Скакать средь песни сей простой,/ Как в подлиннике беспримерном/ Неподражаемом -- бессмертном. // Хвались, камена, ты судьбой,/ Хвалися долей непреложной,/ Что кроткой мудрости рукой/ Плод кисти твоея возможной/ Толико будет оживлен,/ Толико будет возвышен!