Когда на столичную сцену один за другим выходят оркестры-монстры с дирижерами-мэтрами, как, например, на Фестивале оркестров мира, это вдохновляет и радует нас не только возможностью получить удовольствие от их искусства, но и удобством сравнения, занятия приятного и поучительного. В подобном ключе прошли на прошлой неделе концерты Национального филармонического оркестра России с Александром Лазаревым и Российского национального оркестра с Михаилом Плетневым. Два коллектива-конкурента, ведомые личностями до чрезвычайности незаурядными, в равной степени произвели на публику огромное впечатление, в то время как явленные нам художественные принципы разнеслись по разным полюсам.

Михаил Плетнев с РНО обратился к симфоническим фрагментам из опер Вагнера, хотя многие отказывают этому дирижеру с этим оркестром (вероятно, самым изысканным по звучанию) и этому композитору в совместимости. Вагнер -- тот уникальный автор, у которого каждая нота на 10% состоит из музыки, а на 90% -- из идеологии. Нужна ли такому самобытному мыслителю, как Плетнев, чужая идеология? Не отправит ли он ее к гегельянцам, чтобы поступить с партитурой по обыкновению своему -- как с чистым листом, на котором можно начертать свой сюжет? Пожалуй.

Мы редко бываем недовольны феноменальностью мышления Плетнева. Благоговеем перед его Чайковским, очищенным от примет дурновкусия, в котором нередко обвиняли композитора (но его ли обвинять?). Восхищаемся Бетховеном Плетнева, превращенным им во вневременной универсум. Пересматриваем с его помощью отношение к Листу, с уважением относимся к его Шопену, восполнившему пробелы в оркестровке. Но его Вагнер -- зверь диковинный, завзятым вагнерьянцам чуждый: «Мы ожидали услышать мотив томления, а нашли мотив безысходной тоски; устремлялись в грот Венеры, а пожаловали в Тюильрийский сад!..» Но шанс, который дает Плетнев, -- расслышать в Вагнере прежде всего тонкого композитора-романтика, а не исполина-мифотворца, -- необычайно ценен.

То, что Александр Лазарев стал относительно регулярно выступать в Москве, огромная победа наших продюсеров. Правда, концерт Лазарева с РНО в абонементе Дома музыки сорвался (планируется их выступление в 2009 году), но НФОР сотрудничает с ним все чаще и оттого здорово выигрывает. Слушатель выигрывает и подавно, когда дирижер экстра-класса получает в работу самый благополучный оркестр. Во-первых, любое появление Лазарева за пультом -- мощная оздоровительная терапия для музыкантов. Во-вторых, он умеет составить увлекательную программу из умеренного хита и раритета, непременно яркого (впрочем, Лазарев что угодно может превратить в шедевр инструментовки). Похоже, маэстро не считает целесообразным просвещение ради просвещения -- другое дело, если извлечь массу пользы и получить море удовольствия. Лазарев и удовольствие, кажется, вообще неразрывны. Любой посетитель всех его московских концертов последних лет наверняка заверит, что удовольствие получал всякий раз.

Прозвучавшие в БЗК под управлением Лазарева опусы Респиги (поэма «Римские празднества») и Рахманинова (Третья симфония) и захватывали дух, и дышали свежестью премьеры, и в то же время -- спасибо оркестру -- стремились к искомому эталону (не тому эталону, который имеет нечто общее с нафталином и оскоминой). Лазарев не грешит радикализмом, не ищет спецопровержений некой сумме традиций, хотя у него богатая фантазия, исключительное образное мышление. Плетнев тоже умеет двигаться вперед, не впадая в исполнительский антагонизм. Он просто предлагает свое и нередко производит впечатление мастера, плененного найденной идеей настолько, что ему не до единомышленников. Последние тем не менее находятся в большом количестве. Лазарев же, очевидно, ищет контакта самого тесного, почти кровного -- с композитором, оркестром и публикой (даже может, оборотившись в партер, пригласить вас танцевать под звуки вальса), и взамен получает всех с потрохами. Парадоксально, но, избегая нарочитого оригинальничания, Лазарев остается совершенным уникумом. Так же, впрочем, как не избегающий подобного Плетнев.