История свидетельствует: войны, в которых затронуты интересы великих держав, не завершаются с прекращением боевых действий. Точка ставится тогда, когда заключено политическое соглашение, приемлемое для вовлеченных сторон.

Впервые после второй мировой войны Россия оказалась в ситуации, когда ей приходится политико-дипломатическими средствами отстаивать то, что достигнуто в ходе боевых действий. Это серьезное испытание для отечественной внешней политики, тем более что внешняя среда неблагоприятна. Поэтому выводы из событий нужно делать быстро, дабы избежать ошибок и не усугублять ситуацию, и без того непростую.

Вывод первый -- быть осмотрительным с использованием понятия «геноцид». Оно имеет четкое юридическое содержание -- действия, совершаемые с намерением уничтожить, полностью или частично, какую-либо национальную, этническую, расовую или религиозную группу как таковую. Расширенное толкование или пропагандистское использование, не подкрепленное весомыми данными, девальвирует смысл самого понятия.

В последние годы обвинения в геноциде стали общей практикой. Резня в Руанде в 1994-м, когда за короткий срок было уничтожено около миллиона представителей народа тутси, являет собой очевидный пример геноцида. Однако в активный политический оборот термин вошел во время балканских войн первой половины 1990-х, когда этнические чистки и тяжкие преступления по национальному признаку фиксировались со всех сторон конфликта. Впоследствии подозрения в геноциде косовских албанцев стали главным политическим основанием кампании НАТО против Югославии в 1999 году.

Другим аспектом политического использования понятия «геноцид» являются исторические дискуссии. Так, Варшава настаивает на том, что убийства польских офицеров в Катыни были актом геноцида. Киев добивается от международных организаций -- ООН, ОБСЕ, Совета Европы -- признания геноцидом украинской нации катастрофического голода в СССР в начале 1930-х годов.

Создается впечатление, что именно этот общий контекст и явная политизация гуманитарных вопросов является главной причиной, по которой российские и южноосетинские представители немедленно заговорили о стремлении привлечь Грузию к международной ответственности за геноцид. Однако доказать наличие умысла по уничтожению этнической группы непросто.

Например, летом 2006 года прокурор Международного уголовного суда Луис Морено-Окампо дал Совету Безопасности ООН официальную оценку происходящего в суданской провинции Дарфур по результатам проведенного расследования. Как следует из официально пресс-релиза, МУС собрал существенные свидетельства преступлений, совершенных в Дарфуре, но «прокурор не сделал и не намерен делать выводы относительно подозрений, что какие-то из преступлений были совершены со специфическим намерением геноцида». При этом, как говорится в том же документе, речь идет о преступлениях, затронувших порядка двух миллионов человек.

Из документов, подготовленных комиссией МУС для заседания СБ ООН, следует, что Международный уголовный суд не обнаружил систематического и широкомасштабного умысла, происходящее является скорее цепью событий, чем одной спланированной кампанией. Однако комиссия четко говорит о серьезных нарушениях, которые могут быть названы военными преступлениями, включая убийства гражданских лиц и мародерство, и преступлениями против человечности. Совету Безопасности рекомендуется принять немедленные меры для предотвращения этих преступлений, «которые являются не менее серьезными и гнусными», чем геноцид.

Военные преступления -- тяжкое деяние, подсудное международному трибуналу. Имеются в виду «исключительно серьезные нарушения законов и обычаев войны»: убийства, истязания и увод в рабство гражданского населения оккупированной территории, убийства или истязания военнопленных, взятие и убийства заложников, ограбление общественной или частной собственности, бессмысленное разрушение населенных пунктов, разорение, не оправданное военной необходимостью и др.

Мало сомнений в том, что в действиях грузинских войск во время штурма Цхинвали присутствовал состав как минимум части из этих преступлений. И доказать их будет проще, чем обвинения в геноциде или этнических чистках, которые кажутся более выигрышными с точки зрения публичной политики, но труднодоказуемы.

Второй вывод -- не стоит стремиться воспроизводить чужую аргументацию в надежде сделать собственную позицию более убедительной. Стремление говорить на западном языке при описании происходящего в Южной Осетии не срабатывает так, как это работало на Западе, например, в случае с Косово. Причина проста -- в распоряжении России нет того политико-информационного инструментария, которым располагают Соединенные Штаты и государства Западной Европы. США обладают достаточным политическим влиянием, чтобы превратить собственную версию событий в доминирующее общественное мнение и, главное, точку зрения международных организаций.

Москва может лишь ограниченно использовать международные институты в своих интересах. Отчасти оттого, что практически все из них находятся в кризисном состоянии. А отчасти потому, что по мере роста уверенности в себе Россия во все большей степени демонстрировала нежелание связывать себя какими-то обязательствами. Скажем, Россия (в отличие от Грузии) так и не ратифицировала Статут Международного уголовного суда, так что апеллировать к этому органу может не Москва, а скорее жители Южной Осетии, имеющие грузинский паспорт.

При этом Россия попала в своеобразную ловушку. Американизированное по форме политическое сопровождение военной кампании все равно не убеждает Запад, зато настораживает Восток. Так, Китай, например, встревожился, услышав от России риторику, при помощи которой США в последние полтора десятилетия оправдывали нарушение суверенитета других стран, вмешательство в их внутренние дела и даже смену режима.

Третий вывод -- следует предельно взвешенно использовать такой аргумент, как защита собственных граждан за рубежом. Спору нет, готовность и способность государства обеспечить безопасность своих граждан, где бы они ни находились, -- неотъемлемый атрибут всякой уважающей себя великой (да и не только) державы. Это подтверждают примеры Соединенных Штатов, Франции или Израиля, где жизни людей и тем более военнослужащих ценят очень высоко. Те, кто потенциально может угрожать жизням и безопасности сограждан, не должны иметь сомнений, что ответ неотвратим.

В данном случае атака на российских военнослужащих, размещенных в зоне конфликта, служила более чем достаточным поводом для применения силы. Сомнительные обстоятельства приобретения паспортов РФ жителями Южной Осетии осложняют использование аргумента по защите граждан, однако при желании можно найти не только юридические обоснования, но и моральные. Например, распространение документов, свидетельствующих о том, что его обладатель находится под покровительством какой-то державы, спасло немало евреев в конце второй мировой войны.

Россия в силу известных исторических обстоятельств находится в особом положении. Нет ни одной республики бывшего СССР, где не проживали бы российские граждане или этнические русские. Коль скоро их защита становится поводом применения военной силы, реакцию соседей предсказать нетрудно. Как и их стремление найти защиту от потенциальной угрозы.

При этом историческая аналогия, которую уже активно используют на Западе, крайне неблагоприятна. Именно защитой прав немецкого меньшинства объяснялись в 1938--1939 годах требования гитлеровской Германии сначала к Чехословакии, а потом и к Польше. Приводимые параллели лукавы -- нацисты обращали внимание не на гражданство, а на этническое происхождение, претендуя на территории, где живут немцы. Случай Южной Осетии как раз обратный -- речь идет о гражданстве, а не о «русскости».

Другое дело, что защиту прав граждан стоит разграничить с идеей защиты «соотечественников». Расширительное толкование этого понятия опасно стиранием четких критериев применения силы, а это как раз чревато непредсказуемыми последствиями.