Роман Гроссмана «Жизнь и судьба» окончен в 1960-м, опубликован в России в 88-м, а прежде, тщанием диссидентов, на Западе. Постановщик нынешнего спектакля в Малом драматическом театре -- Театре Европы Лев Додин в свое время познакомился как раз с «тамошним» изданием. Разумеется, время, когда в нашу жизнь входит та или иная книга, социальный контекст и наш внутренний пейзаж, в которые она попадает, не менее важны для ее восприятия, нежели собственные свойства текста. Для читателя, обратившегося к Шолохову от Кочетова и Бабаевского, «Тихий дон» будет великим романом. Читатель романов Набокова не может не согласиться с набоковским убийственным заключением насчет «картонных тихих донцов на картонных же хвостах-подставках». И так далее.

Я, к примеру, прочел «Жизнь и судьбу» лишь сейчас, когда дыхание не спирает ворованным воздухом или перестроечным восторгом. Увы. Когда-то Академия художеств отказала Флавицкому в звании академика с мотивировкой «Похож на Брюллова». Вот и Гроссман, роман которого принято называть «Войной и миром» ХХ века, на Толстого очевидно и беззастенчиво похож -- что для художественного произведения есть признак недостаточности художественной силы. Композиционные (и тактические, внутри главы, и стратегические, в архитектуре книги в целом) приемы, обрисовка характеров, резкая перенастройка оптики, чередование философических отступлений и густого жанрового письма, часто даже интонации Толстого воспроизведены со всем возможным тщанием. От этого, при несокрушимой правильности, абсолютной неоспоримости этического посыла, -- неистребимый привкус второго отжима.

Однако для театра это, может, и хорошо. Такой материал более податлив. Перекладывать на язык другого искусства прозу, где ни запятой трогать нельзя, куда сложнее. Здесь же гигантскую многофигурную эпопею, со Сталинградской битвой, Москвой, эвакуацией, советскими и немецкими концлагерями, кровью, любовью, фашистами, евреями, окопами, блиндажами, газовыми камерами и коммунальными квартирами, Сталиным и Гитлером, эпопею, длительность которой можно определить лишь по номеру читаемой страницы, -- этот утомительный толстый том будто положили в бумагорезательную машину, изрубили в полоски и склеили их под свои нужды.

Автором пьесы значится сам Лев Додин. У крупного художника, каковым он, бесспорно, является, всегда интересен выбор полосок. Не может же в столь всевозможном романе все задевать с равной силой. Что выброшено, что взято, что мимоходом, в проброс, что лирически укрупнено?

Особенность таланта Додина -- он, при неизменном высочайшем профессионализме, может реализовать себя с разной степенью искренности. В репертуаре Малого драматического бесконфликтно соседствуют нежный, проникновенный «Дядя Ваня», исполненный в лучших традициях психологического театра, где главное -- умные живые актеры, и «Гаудеамус» по «Стройбату» Каледина -- спекулятивный, построенный на броских постановочных приемах, овеществленных актерскими телами, голосами и моторным темпераментом; или «Пьеса без названия» -- парадоксально-гармоничное соединение психологических кружев с властными спецэффектами. В «Жизни и судьбе» учинена своего рода ревизия всем этим способам бытования додинской режиссуры.

Художник Алексей Порай-Кошиц перегородил сцену по диагонали волейбольной сеткой, но металлической, этой фактурой проявив ее сходство с решеткой. В решетку она, послужив для волейбола, в который все участники поигрывают, периодически обращается. Слева многодверный буфет -- терем-теремок, в глубине -- зеркало в пышной раме и ванна с загогулиной душа, посередине кровать. Границы миров легко проницаемы: девочка из предыдущей сцены остается на лагерную поверку, муж с женой как лягут, раздевшись, на кровать, так их соитие и продолжается, служа пластическим аккомпанементом следующему дальше... Негодяи отданы одним и тем же актерам: то в лагере уголовники-убийцы, то в физическом институте в Москве -- подлое начальство, то в армии -- комиссары-стукачи.

Та же взаимооборачиваемость -- в хорах заключенных: они запевают в качестве строевой Серенаду Шуберта по-русски, потом ее же -- по-немецки. Истошно маршируют, топочут, выпучив глаза... в общем, «Гаудеамус». Тот спектакль был студенческим, и здесь зэки -- студенты курса профессора Додина, «Жизнь и судьба» их дипломный спектакль. Еще они выйдут в финале в полосатых робах с духовой медью, грянут опять Серенаду -- такой оркестр вообще излюбленный прием в «постановочных» додинских спектаклях, здесь эта технология усугублена тем, что мальчики и девочки как бы перед расстрелом раздеваются донага.

Когда-то в студенческих «Братьях и сестрах» Аркадия Кацмана и Льва Додина в прологе под гитару пели: «Ищем мы соль, ищем мы боль этой земли», однако в дилогию на «взрослой» сцене МДТ это не перекочевало. В «Жизни и судьбе» того же сорта дидактика кажется несколько простоватой -- спектакль ведь не ученический: роли «со словами» отданы актерам труппы (и четырем студентам, уже сыгравшим в «Короле Лире»).

Единое пространство -- метафора общности историй, каждый поступок, кто бы его ни совершил, совершается разом в жизни и судьбе всех людей. Однако в театре декларируемая мысль часто не совпадает со сценической реальностью.

Прекрасный актер Сергей Козырев играет старого большевика, попавшего в немецкий застенок. Ему достались отрывки пространных в романе диспутов о верности коммунистическим идеям и рефлексия на этот счет. Несмотря на все усилия, на мастерство, на темперамент, сцены эти идут на холостом ходу. Молодой Данила Козловский, бывший в «Лире» убедительным Эдгаром, здесь -- брутальный командующий танковым корпусом. Он придумал себе говор, тщательно выделывает речевую характерность, вообще старается, но когда дело доходит до боя, «танкового прорыва», страшные крики в полевой телефон и взрывы в фонограмме превращают происходящее, о ужас, в советский «датский» спектакль. Но это все как бы само по себе.

А физик Штрум сам по себе. Тема еврейства и антисемитизма занимает у Гроссмана большое место, но у Додина -- еще большее. Штрум много рассуждает об осознании себя евреем, на пятый пункт напирают его гонители, спектакль прошит кусочками предсмертного письма его матери из гетто (удача писателя, мастерская работа Татьяны Шестаковой), вторая, кроме Шуберта, лейттема его -- Kom zu mir, которую, приплясывая, напевают на идиш все герои.

Штрума играет Сергей Курышев. Еще он в МДТ играет чеховских Платонова и Войницкого, и это очень чувствуется в новой роли. Курышев необыкновенно достоверно умеет передать главное в плохих-хороших людях Чехова: их многосложность. Равную склонность к добру и злу, сплав никчемности и душевного благородства, мелкости, даже низости и бесконечной способности к стыду. Таков и Штрум -- лирический герой этого спектакля.

Вот ему звонит Сталин. Он пляшет, скачет, нараспев повторяет слова вождя, показывает, как он взял телефонную трубку, и его буквально поднимает со стула за этой воображаемой трубкой: звонок вознес его из бездны в рай. Вот он мнется, елозит в ответ на вопрос дочери: почему не заступился за арестованных? Вот, наконец, он подписывает письмо с обвинениями в адрес казненных ученых, писателей, артистов. И застывает со страшным, мучительным выражением на лице -- собственную подлость выпивает, как яд, и она отравляет ему внутренности. И тут кончается искусство, и дышат почва и судьба.