В январе 1954 года Лидия Чуковская получила в подарок том «Фауста» Гете с инскриптом переводчика: «Дорогая Лидия Корнеевна! Любовь, уважение и благодарность моя Вам, писательнице, представительнице декабристов и Герцена в нашем веке и дочери Корнея Ивановича, неизмеримы. Желаю Вам здоровья и счастья. Б. Пастернак». Пастернак не читал уже написанную «Софью Петровну», страшную повесть о 1937 годе, и еще только писавшуюся -- не менее пронзительную -- повесть «Спуск под воду». Первое из рвущих немоту открытых писем Чуковской -- «Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона» -- появится только через двенадцать лет. Великий поэт вещим взором увидел суть и судьбу Лидии Чуковской и нашел для них единственно точные слова. Ему хватило того «малого» (на самом деле -- большого!), что было на поверхности, например, прочитанной в 1947 году статьи. Тогда он говорил Чуковской: «Вы написали о Герцене по-герценовски, это та же стихия, что он сам. Вы не теряете зрительности в изложении отвлеченной мысли». А на сетования собеседницы о том, что статью не желают печатать, ответил с истинной страстью: «Как вам не стыдно пользоваться такой меркой. А самого Герцена, вы думаете, сейчас напечатали бы хоть одну строку, будь он жив? Я не о мыслях говорю, а о поэзии. Ведь и он, и вы -- инородное тело, органическое явление природы (значит, поэзии) среди неорганического, но организованного мира. Организованный мир вечно уничтожает органический. Организованный мир нюхом чует противоположность себе (чем бы она ни прикрывалась) и норовит все органическое уничтожить».

«Организованный мир» стремился уничтожить (или сломать, заставить отказаться от себя) Чуковскую не раз: в юности ее отправили в ссылку, накануне большого террора тягали в ленинградский Большой дом, разгром «маршаковской» редакции и арест мужа (физика Матвея Петровича Бронштейна, вскоре убитого чекистами; его судьба стала неизбывной болью Чуковской, о ней писалась ее последняя проза -- «Прочерк») практически лишили Лидию Корнеевну шанса на жизнь (спасение видится чудом), ответом на открытые письма, обличавшие свирепую советскую неправду, поддержку Солженицына и Сахарова, думаю, и попытку опубликовать «Софью Петровну» стали «процесс исключения» (так называется книга Чуковской о том, как ее предавали, изгоняя из своего союза, братья-писатели) и многолетняя извращенно пакостливая гэбэшная травля. Она оставалась собой -- «представительницей декабристов и Герцена».

Пастернак ведь говорил не о «гражданской позиции », а об «органическом явлении природы», равной поэзии и неотделимой от нее. О той естественности, которая безоговорочно подразумевает милосердие и нравственную твердость, верность свободе и уважение к личности, любовь к мирозданию и восхищение творящим человеком.

Все, что делала Лидия Корнеевна, росло из этого корня. «Можешь не писать -- не пиши», -- завещал нам Лев Толстой. Я не писать не могла. Повесилась бы, если бы вольно или невольно не закрепила на бумаге пережитое. Покончила бы с собой, как кончают с собой предатели», -- так Чуковская в «Прочерке» объясняет, почему зимой 1939--1940 годов была написана «Софья Петровна». Попадись рукопись в лапы чекистов, автора бы точно убили, и Чуковская это прекрасно понимала. «Надеялась ли я <...> что мои соотечественники когда-нибудь прочтут и поймут? Ни на что я не надеялась. Никого я не собиралась вразумлять и спасать. Я спасала себя. Как всегда, как всю мою жизнь, спасалась литературой, искусством. Но на этот раз не чужим (кстати, в эту же пору Чуковская начала записывать свои разговоры с Ахматовой и заучивать ее новые -- тайные -- стихи; дело не менее самоубийственное; это к вопросу о единстве «своего» и «чужого». -- А.Н.). Удалось ли мне создать художественное произведение? Может быть -- нет. Но повесть «Софья Петровна» была единственным способом снять со своего горла удавку». Как и «Спуск под воду». Когда в перестройку повести эти были наконец обнародованы в России, постоянно доводилось слышать что-то вроде: Да, сила духа, мужество... И умно... Но ведь средне написано... Как тогда ненавидел я эти «эстетические» разглагольствования, так и сейчас ненавижу. Люди, конечно, разные, и вкус у всякого свой, но как же одномерно надо мыслить об искусстве, чтобы спутать кристально чистую (ни единого лишнего слова), сверхконцентрированную, поэтически точную и объемную прозу Чуковской (это относится и к книге воспоминаний об отце «Памяти детства», и к «Прочерку», и к мемуарным очеркам, и к «сопроводительно-справочной» части «Записок об Анне Ахматовой») с «обличительной» публицистикой!

Открытые письма Чуковской продолжали не только «Софью Петровну» и «Спуск под воду», но и, сколь бы странным это кому-то ни показалась, ее редакторско-просветительскую работу. В «Прочерке» Чуковская воспроизводит случившийся в конце пятидесятых разговор с Тамарой Григорьевной Габбе -- поиск причины того энтузиазма, который владел в тридцатых собеседницами (и тогда довольно много уже понимавшими). «Мы были подкуплены самым крупным подкупом, который существует в мире, -- отвечала Тамара, -- свыше десяти лет нам хоть и со стеснениями, с ограничениями, а все-таки позволяли трудиться осмысленно, делать так и то, что мы полагали необходимым. Сократи нам зарплату вдвое, мы работали бы с не меньшим усердием. Индустриализация там или коллективизация, а грамоте и любви к литературе подрастающее поколение учить надо. Отстаивать культуру языка, культуру издания, художество, прививать вкус -- надо. Вспомните, скольким прозаикам и поэтам -- настоящим писателям, а не халтурщикам! -- отворили мы двери в литературу и помогли утвердиться в ней!..» Кто умный, пусть объяснит, чего тут больше -- народолюбия, благородной «привычки к труду» или влюбленной верности поэзии.

Но лучше обойтись без подобных «аналитических» опытов, признав очевидное -- единство того духовного строя, о котором словами Габбе говорит Чуковская. И совсем не случайно осознание своего долга перед народом нынешнее «культурное сообщество» утрачивало на протяжении последних, пожалуй, тридцати лет вместе с «блудом труда» и коленопреклоненным отношением к искусству и художнику. (Либо подменило эти чувства их полупародийными аналогами. Потому и «гражданствование» наше приросло специфическими чертами.)

Но это уже совсем не про Лидию Корнеевну, которая до конца оставалась «представительницей декабристов и Герцена», дочерью своего отца (перечитайте или прочтите «Памяти детства», благо переиздана эта книга «Временем»!), «органическим явлением» в «организованном мире».