Николая Глазкова (1919--1979) называют «гением» (или просто большим поэтом) и «графоманом» (что, увы, свои резоны имеет). Зачастую эти полярные характеристики произносят одни и те же люди. И едва ли не во всяком разговоре на «глазковские темы» с почти железной неизбежностью всплывают три дежурные строфы. Одна -- про «век двадцатый, век необычайный», другая -- про разоблаченного пессимиста-ворона... Третью приведу позже.

Несправедливость явная. Во-первых, есть у Глазкова не менее выразительные стихи. Если уж толковать о жемчужинах, то как обойти очаровательную, разом насмешливо-игровую и до боли пронзительную исповедь «Из проклятого прошлого»? Эта ночь сочетала прохладу и зной./ Тишь. Безлюдье. В байдарочном ложе я./ И чудесная девушка вместе со мной,/ Изумительная, хорошая. // А вокруг никого, кто б меня был сильней,/ Кто бы девушку мог увести./ И я знал, что очень нравился ей,/ Потому что умел грести <...> Эта ночь не моя, это ночь его -- / Того острова, где был привал./ И вокруг никого, а я ничего:/ Даже и не поцеловал! // И такие волшебные звезды висят!../ Вместе с девушкой на берегу я./ И я знал, что ее упускать нельзя,/ Незабвенную, дорогую... // Мне бы лучше не видеть ночью ее,/ А бродить одному по болотам./ А вокруг никого, а я ничего.../ Вот каким я был идиотом!

Во-вторых, вообще глупо упаковывать поэта в джентльменский набор цитат. «Ряд волшебных изменений/ Милого лица» -- это далеко не весь Фет, а «необщее выраженье» другого «лица» -- не весь Баратынский.

В-третьих же, эмблемные строки Глазкова много сложнее, объемнее и «проблемнее» их типовых «применений». Не худо бы помнить, как приходит поэт к саркастической «подстольной» сентенции. ...Лез всю жизнь в богатыри да в гении,/ Для веселия планета пусть стара./ Я без бочки Диогена диогеннее/ И увидел мир из-под стола. // Знаю, души всех людей в ушибах,/ Не хватает хлеба и вина,/ Пастернак отрекся от ошибок, -- вот какие нынче времена. Ох, не одна умудренность отшельника тут слышится. Тем более дальше: Знаю я, что ничего нет должного./ Что стихи? В стихах одни слова./ Мне бы кисть великого художника,/ Карточки тогда бы рисовал // Продовольственные или хлебные,/ Р-4 или литер Б./ Мысли изумительно нелепые,/ Так и лезут в голову теперь. Вот за этим признанием (ерничество не делает его менее отчаянным, вовсе не сулит спасительный выход) и следует общеизвестное: И на мир взираю из-под столика:/ Век двадцатый, век необычайный, -- / Чем столетье интересней для историка,/ Тем для современника печальней. Остановиться бы тут, но нет -- потребовалась еще одна строфа, явно из каких-то других, возможно, так и не написанных стихов вынырнувшая, необработанная, неловко склеенная из первого проходного двустишья (искалась красивая рифма) и щемящей (кто бы спорил!), но чужеродной целому коды: Я мудрец, и всяческое дело чту,/ А стихи мои нужны для пира./ Если ты мне друг, достань мне девочку,/ Но такую, чтоб меня любила. Да и с фейерверком взрывающейся концовкой вариации на тему Эдгара По ясности мало. Я спросил: «Какие в Чили/ Существуют города?»/ Он ответил: «Никогда!» -- / И его разоблачили. Одним читателям кажется, что Глазков посрамил всех нытиков, а другим, что, поражение каркуна усиливает и без того роковую «невермористость» славного оригинала. И вряд ли сам Глазков сумел бы разрешить эту контраверзу.

Тут-то и время привести третью «дежурную», но многое объясняющую цитату. В обрамлении двух гораздо менее «ходовых» строф: Пусть не печатают того,/ Кто прозу дней затмил,/ Материков и островов/ Я завоюю мир. // Пусть сам себе корежил жизнь,/ Валяя дурака;/ От моря лжи до поля ржи/ Дорога далека. // Вся жизнь моя такое что,/ В какой тупик зашла?/ Она не то, не то, не то,/ Чем быть должна. В том и дело, что истовое покаяние неотделимо от упоения собой и установки на победу любой ценой. И от сознания внутреннего проигрыша.

Остальное надлежит додумывать. Помня о том, как восхищались Глазковым многие истинные поэты. И о том, какие оговорки они произносили (или опускали). Думать придется долго и трудно. Тем более что научного -- текстологически выверенного и откомментированного -- издания Глазкова пока нет. Как нет и его научной биографии. (В том же положении практически все русские писатели второй половины ХХ века. От чего не легче.) Порадуемся тому, что появилось сейчас, -- исследованию Ирины Винокуровой «Всего лишь гений...» Судьба Николая Глазкова» (работа весьма богата материалом, но ориентирована на апологию) и представительному сборнику «Хихимора», составленному (довольно причудливо) сыном поэта.

Писатель рукопись посеял,/ Но не сумел ее издать,/ Она валялась средь Расеи/ И начала произрастать.