International Exposure по-русски можно назвать фестивалем, но слово «ярмарка» все-таки ближе. На сцене тель-авивского Центра Сьюзен Деллаль и в его окрестностях в течение четырех дней показываются израильские театры танца -- и знаменитые, объездившие мир, и полулюбительские. В зале большую часть публики составляют продюсеры международных фестивалей (в этом году приехали и наши люди из Москвы и Петербурга) -- и вот каждый из театров старается показаться лучше, себя продать. Этому способствует МИД Израиля, опекая фестиваль: там отлично понимают, что в момент покупки приобретается не только событие для какого-нибудь европейского (американского, японского) феста, но и некий образ Израиля. Потому и позвали еще журналистов, чтобы этот процесс зафиксировать на бумаге.

В Израиле почти нет классического балета, во всяком случае, то, что есть, не заслуживает отдельного разговора. Зато современный танец представлен несколькими труппами хай-класса (в России таких нет, разве что «Провинциальные танцы»). До поездки это казалось мне удивительным -- та степень тренажа, что демонстрируют, например, артисты танцтеатров «Батшева» или «Кибуц», будь она приложена к классике (если бы артисты в ранней юности выбрали классический танец), гарантировала бы несомненный успех. После International Exposure, после разговоров с местными людьми и просто внимательного взгляда на окрестности, это удивлять перестало.

Балет -- искусство эскапистское, недаром оно начинает расцветать в худшие времена. А в Израиле никто от реальности бежать не собирается. Там иной способ общения с окружающим миром -- сформулированный в спектакле театра «Гешер» по Давиду Гроссману: «Если ты не можешь смеяться над чем-то, значит, ты недостаточно в этом разобрался». И еще: если бы ту витальную, бьющую через край энергию, что наполняет израильские спектакли современного танца, влить не то что в «Лебединое озеро», но даже в «Дон Кихот», спектакль попросту разорвало бы, от него ничего бы не осталось.

Вот в «Бертолине», сделанной Шарон Эяль в Batsheva dance company, толпа молодежи сбивается в плотный ком в центре сцены, чресла подрагивают, тела лихорадит -- из центра толпы кто-то на секунду взлетает вверх, но тут же оказывается снова внутри этого колышущегося яростного роя. Логика спектакля -- логика описания хронического возбуждения, находящего выход и возникающего снова. Нет «сольных партий», и отдельного существования вне группы тоже нет: то все ползут, опираясь на локоть, то прыгают как заведенные. Мужчины становятся в двойной ряд друг напротив друга, девушки по очереди разбегаются и прыгают им на руки -- подняв очередную танцовщицу вверх, ее укладывают на землю, и сразу сверху на нее складируется другая, затем третья, вырастает этакий копошащийся холм. Движения повторяются, хореографический язык юной постановщицы (что сама танцует в этом ансамбле) не слишком богат, но пульсация энергии заставляет зал буквально подпрыгивать на стульях.

«Батшева» -- первая компания contemporary dance, появившаяся в Израиле; сорок лет назад баронесса Вирсавия Ротшильд вложила деньги в организацию театра. На иврите ее имя звучит как Батшева -- вот и название для труппы. В стране вообще очень ценят меценатов -- Центр Сьюзен Деллаль, роскошный комплекс с тремя зрительными залами, назван в честь девушки, никакого отношения к искусству не имевшей. Она просто имела несчастье умереть совсем молодой, а родители дали денег на строительство, решив увековечить таким образом память своей дочери. Но не только в именах сохраняется память (кстати, улицы в Израиле не переименовывают ни при какой политической погоде -- в центре увековечены англичане Георг V и генерал Алленби; единственное исключение -- площадь Царей Израилевых стала площадью Ицхака Рабина после того, как последнего на ней убили). Хотя в стране нет специального закона о меценатстве, любой предприниматель, опекающий социально важный проект, может обратиться в правительство с просьбой о снижении налогов -- и получит положительный ответ. Потому так и развита эта практика: все театры живут за счет меценатов. Правительственная дотация составляет 20--30% бюджета, еще процентов десять дает продажа билетов, остальное -- помощь компаний и частных лиц. У «Батшевы», пожалуй, лучшее положение из всех -- в комплексе «Сьюзен Деллаль» компания занимает отдельный корпус. Остальные ищут и снимают помещения.

Но городские проблемы и радости остаются городскими проблемами и радостями, а самым интересным событием ярмарки стал спектакль, который нам (в переводе на российские реалии) показали в колхозном Доме культуры. Немногие кибуцы (израильские колхозы, возникшие на заре государства, когда были очень сильны социалистические настроения) сейчас сохранились в первозданном виде: уже часто случается так, что человек живет в кибуце, а работает в городе. Когда Kibbutz contemporary dance company создавалась, эта идеология была еще сильна и предполагался принцип «землю попашешь -- попишешь стихи», то есть сначала поработаешь в поле -- затем потанцуешь. Сейчас это профессиональная компания, в которой вовсе не все участники -- члены кибуца; но гордое имя сохранилось, и для демонстрации самобытности нас специально повезли в этот Дом культуры -- правда, не в тот, где обычно репетирует много гастролирующая труппа (он далеко от Тель-Авива), а в похожий, поближе.

Белесые дома, 22 градуса на солнце (суровая зима, предупреждала нас посол Израиля в России, вы все равно соберетесь купаться, имейте в виду, что спасателей на пляжах уже нет), проезжающая мимо сельхозмашина, плывущий к домику местного крестьянина Фольксваген. И спектакль Рами Беера «Экодум», совершенно урбанистический, ритмичный, жесткий -- никакой пляжной лени. В большой коробке, открытой зрителю, бьется девушка, ощупывает стенки, методично и безнадежно. Фантастически выставленный свет -- из него сплетены сети, им обозначены границы, от белого до серого в прожекторах видны полсотни оттенков. И две части представления: агрессивная декларация труппы (мы -- такие, мы -- вместе; по пять человек выходят к рампе, как топ-модели, вызывающе смотрят в зал) и набор сложно связанных сценок (мы -- такие, мы -- разные). Во второй части -- что угодно, от шествия подпрыгивающей шеренги и путешествия двух черноволосых див на какой-то повозочке, которую, как рикши, безропотно таскают вперед-назад мужчины, до трех мужиков в портретной раме, один из которых вдруг начинает прыгать так, будто пляшет гопак. Музыка -- интернациональный поп, здесь не раздражающий, здесь -- присвоенный и поставленный на службу человеку. Вот нужен такой ритм -- и мы его подчиним себе, а не он подчинит нас.

Но это -- вершины, достижения, гордость. На International Exposure меж тем предлагаются к продаже и совсем простенькие вещи. Так, Концерт для четырех танцоров и оркестра, поставленный Салли-Анной Фридланд для Dance Drama Company и Ra'anana Symphoniette Orchestra, явил собой вдохновенные упражнения любителей. В течение получаса три цветущие девушки и один вдохновенный юноша изображали нечто вроде пародии на «Половецкие пляски», а затем с той же степенью умения перешли к танго. Косо, неумело, дико, оркестр фальшивил немыслимо -- но ничего, их никто не освистал, и даже вполне похлопали. Каждый имеет право предложить свою продукцию -- может, кому-нибудь и понравится. (Местный рекламный ролик, пропагандирующий какую-то сотовую компанию: стоит на перекрестке малыш и продает какие-то ватрушки, никто их не покупает. Женщина, увидев его печальную мордочку с балкона, набирает эсэмэски полудюжине знакомых -- и к маленькому продавцу выстраивается очередь.)

Вот это важно, и еще поэтому, наверное, в стране нет внятного классического балета. В нем не может быть «может быть», пятая позиция закрыта или нет, пируэт скручен или завален. Балет -- негуманное искусство; люди же страны, возникшей после самой зверской из войн и замышлявшейся как убежище и пристанище, непривычно мягки в интонации мастерства.

Они жестки в другом -- в отстаивании границ. В театре «Гешер» публика внимательно слушает историю из первых лет Израиля (тот самый спектакль Евгения Арье -- аккуратное переложение романа Гроссмана). Про то, как жила семья, выжившая во вторую мировую, воспитывала сына и тщательно скрывала от него все то, что происходило с ними в лагерях, чтобы не травмировать мальчика. Но иногда они проговаривались про «нацистских чудовищ», и ребенку представлялись какие-то злобные волшебные существа, что-то сказочное. Когда же человечек понимает, что к чему, он кричит (и это единственное повышение голоса в спектакле), что вот, что же вы (родители) не дрались, как же вы позволили! И дальше: мы будем летать на самолетах (мы такими не будем). И это единственное место, когда чуткий зал, посмеивающийся, реагирующий внимательно, но тихо, устраивает настоящую овацию.

А в музее Тель-Авива стоит зеленый керамический осел в натуральную величину. Художница, сотворившая его для выставки, погибла, он так и остался музею. И когда приходят на экскурсию дети и экскурсовод их спрашивает, как им кажется, почему осел зеленый, дети отвечают: чтобы его не заметили в траве.

Постоянное чувство небезопасности. Чувство, что жизнь -- вот она, и бурлит она немыслимо. Гордость. Юмор. Терпимость и нетерпимость в плотной связке (в Иерусалиме экскурсовод несколько раз подряд: храм стоял на месте вот того здания с золотым куполом; «то здание» -- мечеть). Для того чтобы почувствовать эту страну, в ней, конечно же, надо побывать -- но если в Москву или Питер все-таки привезут что-нибудь с International Exposure, может быть, она станет чуть понятнее.