«Когда мы думаем о необходимости изменений, то по пробитому руслу мысль идет к «демократизации строя», к «борьбе за социальное переустройство». К такой борьбе тянутся самые динамические и решительные силы общества, уже не говоря о тех, кто всегда рад во внешней деятельности найти выход из внутренней пустоты. Но ведь мы хорошо знаем: ложь всех революций в том, что они сильны и конкретны в отрицательной и разрушительной части и вялы и абстрактны в части положительной и созидательной <...> Свобода -- это и есть формула человека, и если он ищет ее в партиях и идеологиях, то никогда ее не найдет, какими бы хорошими они ни были.

Но эта свобода не есть «естественное» достояние человека, а скорее цель его жизни и «сверхъестественный» дар. «Рабство греху» -- так называет христианство обычное состояние человеческой души и к освобождению от этого рабства призывает.

Путь внутреннего духовного подвига -- это единственный путь, который приведет человека -- и все общество -- к освобождению <...> Так не пора ли после почти двухсот лет одержимости «социальной идеей» обратиться к этому пути и заменить в нашем сознании идеал борца идеалом подвижника? <...> Дело не в том, что мы не должны стремиться к лучшему общественному устройству, но в том, что истина об этом устройстве принадлежит к числу таких, которые не добываются в рассуждении, но познаются жизнью и делом и доступны только уже просветленному сознанию. И до тех пор, пока мы сами не изменимся, лучшим и честнейшим попыткам перестроить что-то «снаружи» декретным или насильственным порядком суждено в лучшем случае кончаться ничем, как «шумим, братец, шумим» Репетилова, а в худшем -- «Бесами» Достоевского, со всеми логическими последствиями, такими знакомыми».

Я цитирую статью «Направление перемен», впервые напечатанную в составленном А. И. Солженицыным сборнике «Из-под глыб» (1974) с подписью «А.Б.», и не прошу извинения за длинную цитату. Во-первых, за прошедшие 32 года мысль автора ничуть не устарела, но обрела дополнительные -- хорошо известные -- исторические подтверждения. Во-вторых же, именно она определяет главную тональность всех работ Михаила Константиновича Поливанова (1930--1992), составивших книгу «Тайная свобода», что ныне издана Математическим институтом имени В.А. Стеклова РАН. Место издания удивлять не должно -- доктор физико-математических наук М.К. Поливанов проработал в МИАНе много лет. И все же досадно, что статьи на гуманитарные темы -- о судьбе философа Густава Густавовича Шпета (деда автора по материнской линии), о Надежде Яковлевне Мандельштам (М.К. с ней дружил, первое отечественное издание «Второй книги» Н.Я. вышло с его предисловием), о своей семье и судьбе истинной русской интеллигенции в ХХ веке (интервью американскому историку Барбаре Вокер) -- печатаются почти «самиздатским» способом. Досадно, но понятно. «Тайная свобода» (которую не должно смешивать с небрежением общественной жизнью!) опять не ко двору.

«Тайная свобода» -- пушкинская формула, повторенная стоявшим на пороге небытия Блоком, но для М.К. она неотделима от еще одного поэта -- так назван мемуарный очерк о Пастернаке, в котором личные впечатления удивительно сплавлены с опытом творческого чтения великих стихов и прозы, приобщения к пастернаковскому духовному опыту. Не менее важна (и не только в узко литературоведческом плане) и статья «Вторая вселенная» у Пастернака», где речь идет о главном деле художника -- преодолении смерти, которому, по мысли Пастернака, и служит настоящее искусство.

Об этом не раз вспоминаешь, читая сборник статей сына Михаила Константиновича -- Константина Михайловича Поливанова «Пастернак и другие. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения» (М.: Издательский дом ГУ ВШЭ). В работах, формально посвященных совсем несхожим сюжетам, неизменными остаются размышления о путях претворения жизни в искусство и искусства в жизнь, об их кровном родстве и ошеломляющем несходстве. Потому и могут сойтись под одной обложкой «историко-биографические» разыскания («Год самоопределения. Борис Пастернак с лета 1913 до лета 1914», «Политический аспект биографии Бориса Пастернака в 1920--1930-е годы»), этюды по исторической поэтике («Воробьевы горы» Пастернака и традиция русского шестистопного хорея»), развернутые комментарии, как реальные («Свистки милиционеров»), так и «литературные» (статьи о присутствии Андрея Белого в книгах «Близнец в тучах» и «Сестра моя жизнь» или о странно созвучных отголосках трех глубоко различных романов -- «Разгром» Фадеева, «Сивцев Вражек» Осоргина, «Мужицкий сфинкс» Зенкевича -- в «Докторе Живаго»), опыты пристального чтения (заметки о стихотворениях «Хор» и «Вальс с чертовщиной»), истолкования диалогов, которые Пастернак вел со своими современниками то последовательно и целенаправленно («В. Маяковский в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях», «Марина Цветаева в романе «Доктор Живаго»), то почти бессознательно («Отношение к биографии у Пастернака и Ахматовой»).

Составившие книгу двадцать три работы писались на протяжении последних 15 лет, что -- наряду с внешним разнотемьем -- обусловило не только самодостаточность каждой, но и некоторые стилистические колебания. Однако центростремительные силы здесь явно доминируют над центробежными. Читатель ощущает закономерность появления таких -- словно бы и не имеющих прямого касательства к Пастернаку -- работ, как «Два турне Игоря Северянина» или «Элементы автобиографии в прозе Пимена Карпова», с одной стороны, и «Попытка комнаты» Марины Цветаевой» или «Итальянский мотив одного московского стихотворения Марины Цветаевой» (речь идет об обращенном к Мандельштаму «Ты запрокидываешь голову...», где обнаруживается смыслообразующая реминисценция стихов графа Василия Комаровского) -- с другой.

Дело не сводится к тому, что «жизнестроительство» русских писателей ХХ века подчинено некоторым общим закономерностям, а единство культуры накладывает свой отпечаток и на резко индивидуальные тексты. Все это так, но мы знаем немало случаев, когда сборник научных работ оказывается суммой частных решений. Единство книги и эффект «центральности» Пастернака суть следствия авторской воли -- не только исследовательской, но и личностной. Его не было бы без того чувства, которое К.М. Поливанов, говоря о Пастернаке, называет «интимизацией истории». Пути, по которым художник и его исследователь движутся к этой интимизации, различны, но цель у них одна -- преодоление косности и пошлости, вольное и широкое дыхание мысли, наделение других теми дарами, которые тебе отпущены. Можно назвать это «тайной свободой». Можно -- «семейным делом».