Людмила Улицкая - прозаик, приятный во всех отношениях. Без малого полтора десятилетия (первая ее приметная работа -- улыбчиво встреченная публикой и вошедшая в шестерку соискателей второго русского Букера повесть «Сонечка», 1992) Улицкая рассказывает трогательные (часто приправленные печалью, но непременно просветленной) житейские истории, в которых умело дозируются узнаваемый быт, секс, ненавязчивое морализаторство, аромат интеллигентной сплетни, лирические вздохи, физиология, политика (куда без нее, коли имеешь дело с ХХ веком!) и устремленность в заоблачные духовные выси. Немудрено, что трудолюбивая (написала Улицкая много, хотя и меньше, чем поставщики конвейерных детективов), чурающаяся стилистических изысков, помнящая массу колоритных деталей и интересных случаев, сочувствующая большинству собственных персонажей (если и попадаются среди них уроды, то «бедные» и в чем-то милые; если обнаруживаются злодеи, то словно бы без вины виноватые -- злым временем испорченные), а значит, и читательскому большинству, писательница снискала признание у весьма пестрой аудитории: от потребителей лоточного чтива («Эксмо» раскручивает и тиражирует Улицкую старательно и вполне успешно) до гламурных интеллектуалов и прочего культурного истеблишмента (Букеровскую премию за здорово живешь не дадут -- Улицкой дали). Улицкая -- идеальный заместитель, причем для разных читательских слоев ее проза замещает разное: для кого-то -- рассказы из позднесоветских «тонких» (почти «женских») журналов вроде «Работницы», для кого-то -- Трифонова, для кого-то -- мягкую эротику (приятно, но не стыдно), для кого-то -- популярные просветительские книжки по истории (в частности, истории науки), философии и -- да-да, именно так -- богословию.

Из сказанного ясно, что я отношусь к прозе Улицкой скептично, а к возгонке ее культа (накачиванию, на мой взгляд, отчетливо вторичной беллетристики «большими смыслами») -- с раздражением, которому несколько раз давал волю. Сейчас думаю: может, и зря. Причиной тому -- новый роман Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» (М., «Эксмо» -- иначе и быть не могло).

Не то чтобы книга эта меня «перепахала» или очаровала. В сущности, я бы мог высказать немало претензий -- и к аккуратненькому слогу, и к излишней экзальтации в лирических вставках (письмах к подруге, что замыкают каждую из пяти частей романа), и к приметному желанию понравиться всем (которое неизбежно приводит к обязательной для западной продвинутой публики -- а на нее Улицкая ох как ориентируется -- политкорректности), и к интеллигентской односторонности при разговоре о крайне сложных религиозных проблемах. Но делать этого не хочется. Книгу я не полюбил -- зато полюбил ее героя, «переводчика» Даниэля Штайна -- еврея, спасавшего своих соплеменников (и не только их) во время войны, принявшего христианство, а затем ставшего католическим священником, мечтавшего о преодолении разрыва между иудаизмом и христианством, строившего на Святой земле еврейскую христианскую церковь...

Даниэля Штайна (не его прототипа, о котором я ничего не знаю, а героя, созданного писательской волей Улицкой!) нельзя не полюбить. (Хотя некоторым персонажам удается «большее» -- они ненавидят праведника, пишут на него доносы, мешают ему делать добро.) По-моему, это очень много. Тянет написать: особенно сейчас, когда..., но удержусь. Прекрасный человек всегда прекрасен, всегда насущно необходим, всегда привлекает сердца и делает своих ближних выше и чище, всегда излучает счастье, которое живет в нем самом, всегда страдает и почти (?) всегда терпит поражение на нашей земле, каждая эпоха в истории которой по-своему чудовищна, что не отменяет благословенности этого грешного и единственного приюта человечества.

Улицкая рассказала о праведнике, лицо, душа и судьба которого гораздо значительнее любой доктрины. В том числе той, что прикреплена к герою, импонирует автору и легко может вызвать отторжение отнюдь не одних мракобесов. Чем больше читателей полюбит Даниэля Штайна, тем большей будет творческая победа Людмилы Улицкой.