Однажды мне позвонили из Иерусалима родители шестнадцатилетнего мальчика, болевшего пузырчаткой. В течение тринадцати месяцев его лечил кортикостероидами видный иерусалимский профессор-дерматолог. Грамотно лечил. Но в результате этого лечения наступило тяжелейшее осложнение -- выщелачивание из костей кальция и фосфора, что привело к перелому тел нескольких позвонков. В этом нельзя винить дерматолога. Он спасал жизнь своего пациента, в данном случае не считаясь с возможностью осложнения.

Мальчик тяжко страдал от болей. Каждый проезжавший по улице автомобиль словно проезжал по его сломанным позвонкам. Родителям мальчика рассказали, что я владею каким-то методом, способным успокоить боли и ускорить сращение отломков костей. Родители понимали, что непросто приехать из Рамат-Гана в Иерусалим -- одна дорога занимает уйму времени (все-таки семьдесят с лишним километров и пробки на дорогах), но они очень просили меня не отказать в этом визите.

Пузырчатка! Pemfigus vulgaris! Только двух больных этой страшной болезнью я видел за всю свою жизнь. Тогда я учился на четвертом курсе. На кафедре кожных болезней нам продемонстрировали мужчину лет пятидесяти и двадцатилетнюю девушку. Они лежали в одной палате, перегороженные простыней. Вся их кожа была покрыта пузырями, словно после ожога. Они умирали. Профессор, заведовавший кафедрой кожных и венерических болезней, который вызывал у нас, студентов, восхищение, бессильно разводил руками, объясняя, что еще нет метода лечения этого страшного заболевания. Эта перегороженная простыней палата, эти два страдальца, пол которых уже не принимался во внимание ни ими, ни окружавшим их персоналом, эта атмосфера безнадежности и беспомощности наложились на то, что я видел на практических занятиях в онкологической клинике. Все это заставило меня усомниться в правильности выбора профессии. Нет, врачевание не для меня. Не для меня бездеятельное наблюдение за страданием людей, обреченных на мучительную смерть. Я подал заявление об уходе из медицинского института. Спасибо директору, Димитрию Сергеевичу Ловле, замечательному, благородному человеку, разглядевшему в этом заявлении качество, необходимое врачу. Сострадание -- вот оно, это качество. Димитрий Сергеевич не дал мне оставить медицинский институт, за что я благодарен ему на всю жизнь.

И вот сейчас, почти тридцать лет спустя, мне предстоит увидеть еще одного больного, страдающего пузырчаткой. Я не знал, лечится ли сейчас это страшное заболевание. В автомобиле, на подъеме в Иерусалим, я со стыдом подумал о том, что еду как узкий специалист в худшем смысле этого слова, как «специалист по ногтевой фаланге второго пальца левой стопы» (так я определяю никчемных профессионалов, специализирующихся в одной узкой области и не имеющих представления ни о чем другом).

Честно говоря, я ожидал увидеть нечто, похожее на ту ужасную палату в клинике кожных болезней. Но пациент оказался очень симпатичным юношей. Никаких пузырей на его теле я не обнаружил. До перелома, который произошел в результате незначительной травмы, он жил почти нормальной жизнью, посещал школу. Видный иерусалимский профессор-дерматолог, о котором я уже упомянул, наблюдал его, грамотно назначая лекарственную терапию. Да, далеко вперед шагнула медицина за годы, прошедшие с момента окончания мною медицинского института!

Я назначил курс лечения магнитным полем (метод, который я предложил для лечения заболеваний и повреждений опорно-двигательного аппарата), оставил большой уникальный магнитофор, расписал детальнейшую схему упражнений и последующего подъема с постели и попросил родителей передать коллеге-дерматологу, что под прикрытием магнитного поля он может постепенно уменьшать дозы кортикостероидов.

Родители, а еще в большей степени мальчик благодарили меня за визит и тщетно пытались заплатить гонорар. Ну хотя бы оплатить бензин на дорогу в Иерусалим и обратно. Не помню, как именно я объяснил им свой отказ. Родители расчувствовались и, смущаясь, рассказали, что профессор-дерматолог отказался сделать визит. Он предложил привезти мальчика к нему в отделение. Но ведь к мальчику нельзя даже прикоснуться. Как же его погрузить в автомобиль? Профессор выразил сожаление, но заявил, что его статус уже позволяет ему отказаться от посещений больных на дому.

Меня крайне удивило заявление о статусе. Я даже подумал, не напутали ли чего родители, хотя трудно было заподозрить этих интеллигентных людей в непонимании простейших вещей. Я еще раз напомнил, что основным врачом является дерматолог, что я лечу только осложнение болезни, что дерматологу надо сказать о возможности сокращения дозы кортикостероидов.

Дня через три родители позвонили мне и рассказали, что у мальчика почти полностью прекратились боли. Это позволило ему начать упражнения по написанной мною схеме.

Я спросил, передали ли они дерматологу совет уменьшить дозу кортикостероидов. Да, передали... В их голосе я уловил явное смущение. Подстегиваемые мною, они поведали, что профессор-дерматолог пренебрежительно отмахнулся от моего совета. Узнав, что консультировавший мальчика ортопед -- врач из Советского Союза, он заявил, что в России вообще нет хороших врачей, а вся тамошняя медицина на уровне каменного века.

Выслушав это, я представил себе врача, высокомерно отказавшегося посетить на дому своего пациента -- мальчика, которого он лечил больше года. За такое время пациент должен был стать ему родным, как сын.

Еще через несколько дней родители рассказали мне, что данные лабораторного исследования поразили профессора. Он уменьшил дозу кортикостероидов и попросил у них номер телефона «русского» ортопеда.

Примерно через два дня после беседы с родителями раздался телефонный звонок:

-- Говорит профессор (он назвал свою фамилию, которая, конечно, была мне известна).

-- Профессор? В какой области?

-- Я врач-дерматолог.

-- Ты врач? Не может быть! Ты не врач. Ты дерьмо. Врач не может отказать своему страждущему пациенту в визите. Это во-первых. А во-вторых, у врача есть представление о деонтологии. Врач никогда не унизит своего коллегу в глазах пациента, даже если он невысокого мнения о коллеге.

С этими словами я положил трубку.

Меня следует упрекнуть в грубости. Но я не мог скрыть своего отношения к врачу, у которого отсутствует врачебное качество, необходимое медику не менее, чем знания и умение думать. Речь идет о сострадании.