Можно было ожидать если не парадов и уличных представлений, то хотя бы музыки, цветов и небольшой толчеи у входа в знаменитое здание ГАЦТК на Садово-Самотечной. Ничуть не бывало. После торжественного открытия, скромного как три корочки хлеба, Театр им. Образцова показал свою новую, совсем недавнюю версию «Ночи перед Рождеством». Зал был заполнен от силы на две трети. Спектакль большего не стоил.

Театр им. Образцова в его нынешнем состоянии можно сравнить с академической дачей где-нибудь на Рублевке. Когда-то она казалась сказочным чертогом, постепенно начала ветшать, ремонт все откладывался, а потом вдруг выяснилось, что на новое жизнеустройство нет ни сил, ни воли, ни денег. Остались одни воспоминания о том, как хорошо жилось раньше, и несколько сувениров из прошлого: коллекция тростей, дедушкины часы... В патетическую минуту наследники именуют все это «великими традициями».

Я не смогу объяснить нынешнему ребенку, воспитанному на компьютерных играх, каким чудом казались (нет, были!) сорок лет назад часы на фасаде ГАЦТК. Почему перед ними собирались люди: вот сейчас пробьет полдень, прокричит петушок, заиграет музыка (вы знаете эту музыку, дети?), в сказочных домиках распахнутся двери, и оттуда появятся... Уже не помню, кто именно, но твердо уверен: сегодня, как и всегда, в двенадцать часов должны открываться все двенадцать дверей, пусть даже в их сторону не повернется ни одна голова. Это я тоже не могу объяснить, но так надо, обязательно надо. Неполадки в дедушкиных часах (а они, увы, барахлят нередко) -- беда и вина наследников. Прежде всего беда.

Дом потерял статус чертога, и жизнь утекает из него во все щели. Все большего труда стоит держать осанку, жить достойно или хотя бы опрятно. Первым исчезает изящество жеста, потом теряются выдумка, любовь к делу, бережность к вещи, здравый смысл и т.д. -- вплоть до утраты уважения к себе, последней утраты. Тростевые куклы Сергея Образцова некогда были лучшими в мире; сегодняшний ГАЦТК сохранил привязанность к тростевым куклам («великая традиция»), но эта привязанность самым обидным образом соединяется с неряшливостью работы.

Возможно, впрочем, что я давно не видел детских утренников -- ни в драматическом, ни в кукольном театре. Я забыл, что фальшь в интонациях (гаже бывают лишь голоса артистов, озвучивающих мультсериалы) для них совершенно естественна, что любой сюжет здесь сводится к канве и разукрашивается дурацкой отсебятиной. «А полетим, черти, в Дика-аньку! Сотворим православным па-акость!» Что, как, почему? Матушка! Пожалей о своем больном дитятке!..

К действительности меня вернул голос из соседнего кресла, принадлежащий прекрасному, разумному, лопоухому девятилетнему существу мужского пола. Проводив взглядом чертей, улетающих в Диканьку, он удовлетворенно кивнул и сообщил на весь зал: «Бригада!»

Из московских театров, имеющих славное прошлое, Театр им. Образцова, возможно, больше всех несчастен и больше всех нуждается в помощи. Не в так называемой творческой помощи (многие, должно быть, еще помнят, как в этот театр пришел и как ушел из него Резо Габриадзе), а в простых деньгах на реорганизацию дела. Вполне вероятно, что за эти деньги придется заплатить судьбами отдельных, номинально творческих людей, ну так что же. «Аполлон -- источник силы, Аполлону жертвы милы» и т.д. Званых, но не избранных, просят удалиться.

В сегодняшнем состоянии Театр им. Образцова лучше всего умеет выбирать и принимать гостей. Это опять же отвечает традициям ветшающих академических дач. И доказывает вдобавок, что здравоумия и уважения к себе образцовцы еще не утратили.

Некогда тамбовский, ныне петербургский кукольник Виктор Антонов привез на фестиваль два спектакля: свой персональный «Цирк на нитях» и «Кошку, которая...», поставленную уже в питерском театре «Кукольный формат». Трюковые марионетки «Цирка на нитях» успели объехать пол-Европы, везде встречая восхищенное понимание. В каждом из номеров, придуманных Антоновым, по-своему соревнуются веселая искусность и юмористическая «волшебность». Первая дразнит: посмотрите-ка, как ловко это сделано! Вторая ликует: я вас еще и не так охмурю! Впрочем, зритель всегда оказывается в выигрыше.

Марионеточные циркачи Антонова -- жуткие обманщики. Выводится, к примеру, на арену бедуин: чалма, ятаган, верблюд к нему прилагаются естественным образом. Наездник спел, хорошо (мы ждем еще чего-то), проглотил свой ятаган (как это сделано? но давай еще чего-то), изрыгнул огонь (это из другого номера, но это не важно) -- и тут вдруг верблюд начинает летать над ареной, хлопая трогательными куриными крылышками. Зрители, некоторые из них впервые, начинают понимать, что на свете есть бездоказательное, летучее блаженство. Что они ему не вполне чужие.

Профессиональным кукольникам, наверное, все ясно: и как глотается ятаган, и как у жонглера-эквилибриста шары-гири перебрасываются из правой руки в левую, и как у силача турка, тужащегося над штангой, от напряжения вздыбливается кисточка на феске. Однако недоказуемое блаженство (главный жизненный опыт, соединяющий зрителя с театром) остается в силе.

Как и многие, Антонов возмечтал опротестовать собственную искусность. Ему захотелось простых фактур, трехходовых сюжетов -- и под руку ему подвернулся Киплинг. Историю про Кошку, которая гуляет сама по себе, нарушая все законы палеолита, режиссер возвел к первооснове. Люди (зрители) находятся в пещере, дикие животные -- снаружи, духи -- везде. Сюжета не существует. Чтобы увидеть спектакль, зритель должен напялить полиэтиленовые калоши и проползти на карачках метра три по специальной полотняной кишке: это единственный вход в пещеру, она же юрта и вигвам. Тени духов и животных проецируются на стены нашей родной пещеры; техника нарочито примитивна (в узорчатой раскраске животных, впрочем, чувствуется некое лукавство)... Господи, как все это надоело!..

«Кошка, которая...» не столько спектакль, предназначенный для зрителей, сколько попытка режиссера разобраться с самим собой: вот, достиг успеха, что же дальше? Откуда я знаю. В первом и последнем номерах антоновского «Цирка» на арену вышлепывает (по-другому его походку не назовешь) чудесный клоун: ножки вместе, ручки врозь, пузико наружу, бабочка на шее, птичка на длинном красном носу. Ничего такого особенного он не делает, просто появляется. Напоследок, правда, звучит песенка, исполняемая хорошо поставленным, но по-кукольному тоненьким, перемодулированным голосом: «...И в да-альний путь на долгие года-а-а...» Ее поет -- вы уже, конечно, догадались -- не клоун, а птичка, и ей больше нечем попрощаться с нами, хотя мы ее в прошлом любили.