В 1997 году английский историк литературы Дональд Рейфилд выпустил в Лондоне монографию -- Anton Chehov. A Life. Появлению книги предшествовали годы работы в архивах, прежде всего тщательное изучение огромного эпистолярия родственников писателя и писем, полученных Чеховым. Ныне капитальный труд Рейфилда стал доступен соотечественникам его героя -- издательство «Независимая газета» выпустило «Жизнь Антона Чехова» в переводе Ольги Макаровой.

В предисловии автор, предварительно заметив, что «любая биография -- это вымысел, который тем не менее должен быть увязан с документальными данными», так характеризует смысловой итог своей работы: «Хотя теперь его (Чехова. -- А. Н.) никак не назовешь святым или хозяином своей судьбы, ни гениальности, ни очарования в нем не убавилось». Насчет «очарования» вопрос спорный. Далеко не уверен, что все читатели и почитатели писателя Чехова были «очарованы» его личностью до знакомства с книгой Рейфилда. Не уверен и в том, что Чехов как личность более закрыт, чем Толстой или Достоевский. С одной стороны, всякий человек (а не только гений) тайна, а с другой -- пресловутая (умиляющая одних и бесящая других) «неопределенность» чеховского письма (двусмысленность оценок персонажей и ситуаций, предоставляющая читателю соблазнительную возможность понимать всякий текст «по-своему») характеризует личность автора не менее выразительно, чем «категоричность» (на поверку часто мнимая) его собратьев по цеху, строящих свои поэтические миры по иным законам.

Рейфилд бесспорно прав, когда, оспаривая ханжество советского официоза, констатирует: ни одно из прежде замалчиваемых, а ныне введенных в оборот документальных свидетельств «не может ни дискредитировать, ни опошлить Чехова». Другое дело, что и обнародование этих свидетельств (само по себе важное -- конечно, за купюры в академическом издании писем Чехова и сейчас стыдно!) вовсе не обязательно помогает нам лучше понять писателя.

Да, в книге Рейфилда нет пакостных умолчаний и слащавой подмалевки (как нет, впрочем, и смакования «клубнички»). Да, четко сказано, что детство Чехову выпало отвратительное; что папенька Павел Егорович был человеком весьма неприятным; что отношения с братьями нормам идиллии не соответствовали никогда; что в таганрогской гимназии учили абы как и мальчик учился соответственно; что мещанское начало в душе Чехова легко уживалось с началом богемным; что по борделям он начал ходить гимназистом и предавался этому роду увеселений, сколько хватало сил; что с женщинами зачастую обходился чудовищно (и многим из них это, похоже, нравилось); что легендарная чеховская деликатность перемежалась жуткими эксцессами равнодушия и эгоизма; что Чехов мог годами длить отношения с людьми, которых в грош не ставил, а мог жестоко мстить обидчикам (реальным или мнимым); что он не хотел организовать свою жизнь помимо семьи (той самой, искорежившей детство-отрочество) и постоянно давал деру из тщательно им же обустраиваемого мелиховского дома; что он всегда был окружен приятелями, собутыльниками, коллегами, прихлебателями и постоянно тяготился гостями, коих сам же и зазывал... Да, устранены купюры и предъявлены новые источники. Все так, только непонятно, почему мы должны в результате узреть «совершенно другого, неизвестного до сих пор Чехова»?

Процитировав текст с задней обложки, я вовсе не хочу упрекнуть издательство в недобросовестной рекламе -- зазыв точно соответствует не только читательским ожиданиям (да раскройте же нам, наконец, секрет ускользающего гения!), но и авторской установке. Предъявляя немереные груды разнообразных подробностей (бытовых, медицинских, эротических, финансовых и проч.), Рейфилд все время предполагает читательское удивление. А мне, никогда Чеховым не занимавшемуся и довольно поверхностно представляющему его биографию, неудивительно. Ну, еще одна интрижка, еще одна хворь, еще один немотивированный рывок в сторону, еще одно раздраженное словцо... Поначалу терпимо, чем дальше, тем утомительнее. Количество не желает переходить в качество. Все тот же «закрытый» Чехов, главной чертой которого оказывается способность быть невероятно разным, обманывающим ожидания родных, любовниц, друзей, читателей, критиков и скрупулезных фактографов. «Какой угодно» и «никакой». Ровно тот, с которым сталкивается всякий достаточно внимательный читатель... нет, не эпистолярия (пусть купированного) и мемуаров (как водится, тенденциозных), а чеховских рассказов, повестей и пьес. Сталкивается с неизбежностью. Если, конечно, не заморочен изначально какой-нибудь комфортабельной легендой -- хоть о певце сумерек, хоть о безыдейном насмешнике-бумагомараке, хоть об истинном русском интеллигенте, хоть о непримиримом борце с интеллигентской пошлостью, хоть о подвижнике-земце, хоть об образцовом мастере «искусства для искусства», хоть о религиозном праведнике, хоть о воинствующем абсурдисте, хоть о главном предшественнике социалистического реализма...

Во всех этих сказках о Чехове есть доля правды. Иногда большая, иногда меньшая -- тут многое зависит от риторических навыков «сказочника» (критика, историка литературы, биографа), от его умения аккуратно прятать «неудобные» для творимой легенды детали, избегая очевидных -- а потому дискредитирующих конструкцию -- передержек. Рейфилд искренне стремится не утаивать ничего, видимо, надеясь, что «материал» заговорит сам по себе. Увы, «материал» молчит. Вернее, подводит к набору малоутешительных трюизмов: нельзя сводить Чехова к тому-то и тому-то, жизнь Чехова питала его творчество, но оно развивалось по своим законам, Чехов был сложным человеком. Интересно, а Пушкина сводить к чему-нибудь стоит? А жизнь Тургенева в его сочинениях не преломлялась особым образом? А Толстой «простым» был? И еще: а раньше мы всего этого про Чехова не знали?

Биография художника -- жанр трудный. Не потому, что художники организованы сложнее, чем все прочие люди. (Мы ясно видим «противоречивость» великого человека по той же причине, что и «противоречивость» своих близких -- мы о них знаем гораздо больше, чем о прочем населении земного шара. Поэтому так пошлы и отвратительны спекуляции о «порочности» как условии творчества -- на себя бы поглядели!) Биографии художников редко удаются потому, что пишут их, как правило, не писатели, а филологи и прочие искусствоведы. Лучше или хуже владеющие «материалом», но далеко не всегда обладающие творческой интуицией, способностью «додумывать» (если хотите -- «придумывать») чужое сознание, обнаруживать его сюжетную логику, сопрягать шокирующие (на деле -- естественные) противоречия. В предисловии Рейфилд остроумно замечает: «Жизнь Чехова всего бы лучше описал Томас Манн...» и тут же разъясняет: «...Создав роман о непреодолимой пропасти, разделяющей художника и гражданина». Да нет, Томас Манн точно придумал бы что-нибудь поинтереснее. Будем надеяться, что когда-нибудь кто-нибудь эту задачу решит.