Хотя считается, что декабрьские номера журналов призваны служить свалкой неликвида (отказывать уже поздно, а тянуть в новый год моготы нет), по четырем московским литературным ежемесячникам этого никак не скажешь. В «Октябре» своя традиция: там уже много лет под елочкой устраивают детский утренник, на котором две памятные с детсадовских лет последовательные акции (прочитал стишок -- получил подарок) сливаются в одну -- публикацию «молодых» писателей. Много раз признавался, что не люблю какие-либо выгородки и резервации: «новые имена» должны быть интересны не «новизной» собственно имен (мы и так знаем, что пишущий народ не переводится), но и качеством текстов. Между тем в иных случаях трудно понять, имеем ли мы дело со случайным человеком, чей опус чем-то глянулся редакции и был доведен ею до нужной кондиции, или с действительно новым писателем. Единственная крупная вещь -- «Гарем» ташкентца Сухбата Афлатуни -- явно подается редакцией как событие (она отмечена журнальной премией «Дебют» и выдвинута на премию Белкина). С одной стороны, вроде бы и ничего: легкая безуминка в описании тесной квартирки, войдя в которую всякая женщина обречена полюбить ее блаженного хозяина и навсегда остаться в нищем и трогательном гареме, забавные сценки, какой-то незнакомый восточно-коммунальный аромат. С другой же, как только начинается собственно сюжет (натурально, фантастический), от невнятной таинственности становится попросту скучно, а когда понимаешь, что вообще-то здесь клубятся некие гуманистические смыслы, скучно вдвойне. «Фиалки» Дениса Бугулова (Владикавказ) и «Монах, инспектор и история со снежками» Олега Железкова -- рассказы грамотные, но не равные тем амбициям, что, похоже, обуревают их авторов. «Братья» Елены Холоповой (Сыктывкар) -- рассказ сильный; вопрос в том, сумеет ли автор писать о чем-то менее жутком (и фактурном), чем вымирающая деревня.

«Знамя» вновь печатает открытого журналом год назад Евгения Даниленко: роман (точнее, конспект романа, который, видимо, никогда не будет написан) называется «Ангелочек». Ангелочек -- домашняя форма имени главной героини (Ангелина), которое рассекречивается лишь после смерти этой трогательной «кукольной» барышни, что родилась в южном селе, мечтала о красивой жизни, пленяла чуть ли не всех встречных мужчин, но счастья и не понюхала. За деловитостью интонации прячется сентиментальность, каковую при желании можно трактовать философски (мол, зачем жила? зачем страдала?) Приятно смотрятся, как это и должно быть, узнаваемые рассказы Евгения Попова: в первом («Открепительный талон») на избирательном участке писатель Гдов и забулдыга Хабаров вместо того, чтобы исполнить свой гражданский долг, отдав голос за одного из кандидатов в президенты РФ, обсуждают все ключевые проблемы бытия и новейшей российской истории; представление о втором дает название -- «Небо в алмазах. Литературный рассказ с P.S., состоящим из тридцати трех примечаний». Обаятельна и своевременна сказка Розы Хуснутдиновой «Рождество в зоне». Наталья Иванова продолжает проект «Плюс-минус классика» статьей «Сад сквозь ад. Сто лет после Чехова» (привет Евгению Попову), а Сергей Чупринин публикует подборку «словарных» статей из предполагаемой книги «Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям» («Баррикадное мышление», «Гамбургский счет», «Звезды», «Сиквел» и проч.).

«Дружба народов» закрывает основательным (на два номера) романом ростовчанина Дениса Гуцко «Без пути-следа». Гуцко нынче входит в силу: его повесть «Там, при реках Вавилона» (тоже печаталась в «ДН») выдвинута на премию Белкина (и не без шансов на удачу, а рассказ «Осенний человек» уже вошел в шорт-лист премии Казакова. Роман явно мыслился автором как подведение итогов -- фабульно он продолжает «вавилонскую» повесть: мы узнаем, как жилось бывшему тбилисскому мальчику и солдату советской армии на постсоветской родине-чужбине, в Ростове. Жилось и живется (вчерашние события перемежаются экскурсами в 90-е) худо. Написано по-разному. Отдельные эпизоды смотрятся много выигрышнее, чем целое. Автобиографизм сильно давит -- собственно романные навороты (будь то бегство жены героя с норвежским профессором в уютную Европу или обморочивание героя приятелем-аферистом) выглядят надуманными. В финале герой, до того (при явном попустительстве автора) усиленно себя жалевший, вдруг осознает, что его жизнь была цепью измен. «Он предал страну, в которой собирался любить и растить своего ребенка, -- тем, что не ввязался в драку, не имел смелости хотя бы попробовать сделать по-своему. Остановить то, что мерзко. И когда ему сказали: «Будет так», скривился и молча ушел в угол. И когда страну изнасиловали, сказал «Вот сучка!» Предал ее, когда болезнь назвал судьбой, когда не увидел разницы между русским и хамом, говорящим по-русски. Предал, когда шулерские штучки признал за правила игры. Была возможность понять, был срок, чтобы стать сильным. Не стал. Предал, подумал -- и предал еще раз». Звучит сильно (насколько осмысленно -- другой разговор), но если это серьезный приговор, то роман нуждается в радикальной переработке, в мотивации и вины и раскаяния обвиняемого. Утопия, конечно. Но не совсем абсурдная. Быть может, резкий эмоциональный всплеск на исходе романа (и стоящей за ним эпохи авторской жизни) отзовется реальной новизной следующих работ талантливого прозаика.

Поклонники Анатолия Азольского (и исторических детективов) не без удовольствия прочтут очерк «Смерть Кирова», комментарий не только к выстрелу в Смольном, но и к великой припевке Огурчики, помидорчики! Сталин Кирова убил в коридорчике. Убил ли, не убил, но в любом раскладе краше оба не становятся.

В «Новом мире» должно прочесть повесть Владимира Кравченко «Из пороха в порох». Пишет Кравченко мастерски -- публикуется редко. Повесть строится на кричаще интимном материале -- история похорон одиноко жившего во Львове отца перемежается воспоминаниями об отце (детскими и недавними) и зарисовками путешествия по Волге (в частности, рассказчик посещает тот городок, откуда некогда отец двинулся в большую жизнь). По сути, Кравченко ведет речь об оскудении (исчезновении) рода. Недаром отцовской кончине предшествует эпизод, когда рассказчик едва не погибает. Очень плотный и жестко связанный текст местами шокирует (как с детства считал, что есть запретные сюжеты, так и сейчас думаю), но при этом не оставляет сомнений: большая проза.

Не менее значима подборка нервных, играющих полунамеками, балансирующих на грани фантасмагории и обыденности рассказов Евгения Шкловского. Шкловский чует взрывоопасность привычного, отлаженного мира и умеет говорить о ней без истерики и символической агрессии, оставляя простор читательской мысли, но не позволяя проигнорировать те боли, миражи и напасти, что исподволь завладевают его персонажами. Обретя себя в рассказах последних лет и повести «Лапландия» (заслуженно номинирована на премию Белкина), одаренный критик вновь подтвердил, что его дело -- проза.

Увы, обо всем не скажешь. Понадеемся, что в новом году достойных материалов в журналах станет больше, а литературные обозреватели ничего из них не упустят.