Предыстория

За неделю до гастролей краснодарского театра в Питере две московские газеты сообщили: Валерий Гергиев пригласил Юрия Григоровича (он ныне царствует в Краснодаре) возглавить балет Мариинки; тот отказался, но договорился о постановке трех спектаклей. Запахло сенсацией: выходило, что Мариинка, десять лет лидировавшая в России, освоившая стили Баланчина, Ноймайера и Форсайта, возвращается к толстолобому советскому балету. Причем поношенному: последние двадцать лет Григорович не поставил ни одного оригинального спектакля, везде, куда его приглашали (Якутск или Стамбул), он лепил копии. Три премьеры -- это полноценный сезон; три вынутые из мутного прошлого премьеры -- это самоубийство театра, распад труппы, возвращение в эпоху, когда талантливые люди тайком покидали театр на зарубежных гастролях. (Пару лет назад в Штатах о том диком времени напомнила группа танцовщиков именно из Краснодара -- тайком, ибо в лучших советских традициях паспорта хранились у начальства.) Вздрогнув, схватилась за телефон: театр, правда ли, что вы решили вот так поступить? Зачем?

В ответ -- недоумение пресс-секретаря: планы на сезон будут объявлены в октябре, но Григоровича в них нет. Аккуратная девушка дозванивается до маэстро Гергиева (он, как всегда, пересекает полмира в самолете) и передает: даже разговора с предложением стать худруком не было. То есть -- коллеги ошиблись. Уф-ф, можно перевести дух. И подумать: ну не сами же они это измыслили?

Большой театр освободился от власти Григоровича десять лет назад. Были разные годы -- наивное правление Владимира Васильева, крепнущий под ним костяк балетного менеджера Алексея Фадеечева, попробовавшего вытребовать власть, но вынужденного уйти, истерический всплеск Геннадия Рождественского, неяркая пахота Бориса Акимова, приближение к театру и инаугурация Алексея Ратманского (более мелкая работа достается завтруппой -- Геннадию Янину). У каждого из начальников были -- и есть -- добрые намерения, у каждого были -- и есть -- ошибки и грехи. Но «старая гвардия» Григоровича (в основном прикормленная клака, аранжированная манерными телеэстетами из числа его личных друзей) все эти десять лет бубнила, что великий хореограф должен вернуться в Большой, что никто ему в подметки не годится. Бубнеж потихоньку превращался в анекдот: когда Ратманский взялся ставить «Светлый ручей», Виталий Вульф объявил, что Григорович именно «Светлый ручей» сочиняет в Краснодаре; когда в планах Большого возник «Болт»... Правильно, именно его и будет (когда-нибудь) делать Григорович, сообщили нам. Но «Светлый ручей» давно Ратманским поставлен; «Болт» выйдет 25 февраля. А Григорович... ну не может человек больше сочинить. Бывает. Вот только его «друзья», разбрасывающие дезинформацию о грядущих премьерах и назначениях, не понимают, что выставляют на смех своего кумира.

Его судьба

Заслужил ли это кумир?

Он был очень талантливым человеком. Начинал в Питере -- учился в Вагановском, танцевал в Мариинке. В Питере и ставить начал. Что он не ремесленник, а художник, прорывающийся сквозь замшелые традиции, выстраивающий свой мир, -- поняли именно в Мариинке, после «Легенды о любви» (1961). Его мир был непривычно жесток для все еще тяготеющего к сказкам балета; людей на сцене раздирали шпагаты и сложные чувства; критики заговорили о психологизме; из спектакля о царице, отдавшей красоту за жизнь сестры и безнадежно влюбившейся в выбравшего красивую сестру парня, шарашила такая темная, мощная и отчаянная сила, какой раньше и быть не могло в царстве эфемерных сильфид. Григоровича сделали главным балетмейстером Большого.

Было несколько счастливых лет -- рабочих, успешных. То есть в спектаклях счастья не было -- счастье не территория Григоровича; солнце, ясное небо -- не его краски. Но ожидание счастья, пусть подточенное тревогой, звенело в «Щелкунчике»; и в «Спартаке» дуэты главного героя с возлюбленной были нежны и ясны -- пусть они начинались и заканчивались демонстративно защитными позами (руки Спартака над головой Фригии... будто можно голыми руками защитить от наступающих легионов). Затем был 1968 год, разгром «Лебединого» (Фурцева потребовала оптимистический финал -- хореограф переделал спектакль). И -- срыв. К «Ивану Грозному» и «Ангаре», к гимну мудрому царю, душившему бояр голыми руками (1975-й -- начался разворот к реабилитации сталинизма), и бетонно-строительным апофеозам. К вторичности художественных решений и репрессиям против инакомыслящих. К ситуации, когда худрук спектаклей не выпускал годами и не позволял ставить никому. В последние годы правления -- полное отсутствие новых постановок и бесконечное редактирование классики...

Когда восемь лет назад он переселился в Краснодар -- вспыхнула надежда. Он был унижен -- думалось, что злость подвигнет что-нибудь сочинить. Да, злость -- самыми эффектными в спектаклях Григоровича всегда были темные силы (даже в «Лебедином» партия Злого гения интереснее партии Принца). Ходили слухи о «Мастере и Маргарите», но растаяли в воздухе. В тучной, преданной провинции, а не в требовательной нервической Москве балетмейстер занялся все тем же -- перебиранием старых сочинений и продажей их версий в третьестепенные театры. Стало ясно, что новых спектаклей не будет.

Петербургская гастроль

Приезд краснодарской труппы в театр, где Григорович начинал, был призван доказать, что все еще впереди.

Но вот что поразительно: при живом авторе (сидел в партере, выходил кланяться, все как положено) танцевали его лучший балет (гастроли открывались «Спартаком») так, будто прошло уже лет двести, текст стерся и одну работу хореографа от другой не отличить. Денис Владимиров играл не Спартака, но Ивана Грозного. Не убежденного в своей правоте вождя, но мелкого кровавого истерика: особенно выразителен был монолог после убийства товарища на арене -- там, где из скорби должна вырастать энергия бунта, этот Спартак суетливо отмахивался от каких-то призраков, не предусмотренных либретто. Против этого Спартака работали физические данные: маленький шаг не позволял пропарывать пространство в знаменитых диагоналях, казалось, что у танцовщика связаны ноги. Герой, олицетворяющий свободу, сам свободен не был -- получился какой-то затравленный человечек во главе войска восставших, а не Спартак.

С Эгиной (римской гетерой, подругой Красса) приключилась другая беда: роль была отдана Анастасии Волочковой. С шагом у нее проблем нет: нога отстреливается на 180 градусов в любой момент. Зато другая проблема -- в спектакле есть несколько секунд, когда Эгине и Крассу поставлены одинаковые движения: понятно, что на фоне олицетворяющего римскую мощь Красса Эгина должна шелестеть змеиной мягкостью, в которой чувствовалась бы та же сила. А Волочкова шествовала как образцовый легионер: деревянно выпрямленная, с жесткими руками, вздернутым подбородком -- солдат, а не гетера. И даже во вполне откровенной сцене соблазнения соратников Спартака она продевает пастушеский посох между ног и оползает по нему, как девицы в стрипбарах. Танцовщица холодна и невозмутима -- будто утреннюю зарядку делает, а не заводит толпу мужиков. Что до физической формы, то все по-старому. На мостик девушка встает с трудом (талия к земле тянет), подпрыгнуть толком не может, а для того, чтобы ее кто-нибудь мог поднять, театру пришлось позвать на роль Красса Марка Перетокина. Он старается -- но после поддержек сил на собственные танцы уже нет. Паре помог дирижер Александр Лавренюк, в начале гнавший оркестр так, что стенания рабов-пленников шли в веселеньком, чуть не джазовом темпе, в момент дуэта он превратил музыку в звуки, исторгаемые зажевывающим пленку магнитофоном. Душераздирающее зрелище (получит ли танцовщик травму? -- гадал зал) сопровождалось столь же душераздирающей музыкой.

Единственно, на кого можно было взглянуть без жалости и отвращения, -- это Фригия в исполнении Елены Князьковой. Милая, прилично выученная девушка с негромкой пластикой и тихой повадкой -- именно подруга, не жена, из тех, что перевязывают раны и отпускают умирать, -- не спасала спектакль, но скромно делала свое дело. В окружении полных энтузиазма, но коротконогих и страшноватых рабов, среди разномастных римлян, набранных по провинциальным хореографическим училищам, для заполнивших зал туристов, многие из которых не отличали краснодарский театр от Мариинки. Но стоическая Фригия никогда не была героиней Григоровича -- поэтому и танцев ей было выдано немного.

Фригию когда-то танцевала дивная балерина Наталья Бессмертнова -- по совместительству жена Григоровича. И когда с третьего яруса кто-то из старушек-балетоманок, еще помнивших ее танцы, крикнул «Наталья Бессмертнова, браво!», Григорович встал и раскланялся.

Все, эпоха закончилась. Трагедия превратилась в фарс.