В рабочих тетрадях Василия Шукшина есть раздраженная по тону и важная по сути запись: «Во всех рецензиях только: «Шукшин любит своих героев... Шукшин с любовью описывает своих героев...» Да что я, идиот что ли, всех подряд любить?! Или блаженный? Не хотят вдуматься, черти. Или не умеют. И то и другое, наверно». Конечно, глупостей про Шукшина (как и про любого художника) наворочено было достаточно, а упрямо повторяемые пустые словеса не только такого взрывного строптивца из себя могут вывести. Но слышится в шукшинском бурчании не одна только досада. И ведь правда -- как просто! Разве мало среди шукшинских персонажей негодяев и хамов? Что он, злобных продавщиц любит? Или дяденьку в плаще, который довел до белого каления бедного Сашку Ермолаева («Обида»), а потом еще накачанного сынка натравил на правдоискателя? Или «крепкого мужика» Шурыгина, своротившего церковь семнадцатого века? Или «байронического» (права была бонтонная учительница немецкого языка!) Спирьку Расторгуева («Сураз»)? Или Глеба Капустина, «срезающего» городских «кандидатов»? Или...

Список длинный. И когортой симпатичных шукшинских героев его не уравновесишь. Во-первых, их попросту меньше. Ну, Алеша Бесконвойный, что по субботам на начальство забивает и в бане парится. Ну, умелец Семен Рысь, возмечтавший было восстановить чудо-церковь. Ну, люди из прошлого времени. Впрочем, уже здесь оговорка нужна -- как ни обаятельны иные шукшинские старухи и старики, не встраиваются они в череду праведников Солженицына, Казакова, Распутина. Другие. А уж если на тех, кто помоложе, глянуть, и вовсе беда. Нет, я не про ублюдков. Я про чудиков -- включая того, чьей кличкой стало перспективное словцо. «...Звали его Василий Егорыч Князев.... Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом». А Бронька Пупков («Миль пардон, мадам») мечтал Гитлера пристрелить (до сих пор о покушении рассказывает; не беря на себя лишнего -- «я промахнулся» -- и зная, как будет мучиться после очередного сеанса высокохудожественного вранья). А Митька Ермаков («Сильные идут дальше») -- рак лечить (и за это быть ублажаемым всеми спасенными им женщинами). Милые все люди, трогательные, смешные. А их почем зря обижают. Или не обижают? Разве тянут Броньку за язык приезжие? Разве не вытаскивают Митьку Ермакова из холоднющей байкальской воды те самые «очкарики», перед которыми он решил выпендриться? Но ведь смеются же! Смеются -- а что делать-то? И мы от смеха удержаться не можем. Вместе с редактором, читающим «раскас» брошенного женой шофера.

Ага, мы смеемся по-доброму, с пониманием... Но ведь и редактор -- с пониманием (жалко ему беднягу, но ведь не может же он в самом деле «раскас» напечатать -- и какой толк от этой публикации будет?). И «очкарики» -- с пониманием. И «кандидаты», которых срезает Глеб Капустин, до какого-то момента -- тоже. Стоп. При чем тут Глеб? Мы про обиженных говорим, про «чудиков», про нежных душой, а этот сам кого угодно обидит! Чудик-то и Санька Ермолаев никому зла не делали, а с ними воно как обошлись. Одного братнина жена из дому выперла, другой за правду пострадал... Ладно, рисуем картинку: к вам в дом закатывается свойственник, которого вы прежде в глаза не видели, начинает распевать про тополя, травить ненужные байки, а потом еще и размалевывает детскую коляску в народственном духе. Мы, люди интеллигентные, конечно, все стерпим -- особенно если чудик к нам не заявится. А если правдоискатель, с которым поцапались в магазине, придет отношения выяснять, мы тут же ему выставим коньячок с лимоном и поставим Моцарта. Нет, сноха чудика, конечно, та еще крокодилица, и дяденька в плаще -- первостатейный сукин кот. Никто их оправдывать не собирается. Только и в простодушных бедолагах что-то жуткое клубится. Чудик -- Бронька Попов -- Митька Ермаков -- обиженный Сашка... А дальше кто? Зять, поперший на труса тестя (да, мерзавца) с топором («Волки»). Или другой зять, который «украл машину дров», а стерву тещу запер в нужнике. Или (чуть иной случай) ярые разоблачители всяких мелких безобразий. А дальше? А дальше -- Капустин, Шурыгин, байронический Спирька... Тоже ведь обиженные. Тоже правды хотят. Вынь да положь -- кровь из носу.

Один такой правдоискатель стал спутником Шукшина на всю жизнь. Звали его Стенька Разин. И, конечно, Шукшину было горько слышать, что не так далеко отстоит его чудо-атаман, тот, кто «пришел дать вам волю», от озлобленных (когда нервически слабых, а когда и тяжеловесно упертых) ревнителей справедливости новейших времен. Зачастую сочетающих эту жажду «правды» с надрывным утверждением своего -- замызганного и бесценного -- «я». Горько. Но он слышал -- так говорил его внутренний голос.

Потому и со Стенькой получалось не очень. Потому и брал страх от собственной ярости на презирающую людей мразь, от собственного правдоискательства. Потому и коробило от разговоров о «любви» к героям. Он-то знал, что, любя их -- действительно любя, потому и мы чувствуем «бездны» в заведомо неприятных типах, потому и ощущаем какую-то смутную вину перед (сказать страшно) Капустиным, Шурыгиным и Спирькой, -- одновременно их же (включая трогательных чудиков) ненавидит. И ничего с этой ненавистью поделать не может. Об этом -- «Кляуза», предсмертный рассказ, где автор не может вспомнить лица бесстыжей вахтерши, то есть не может увидеть в ней человека.

Точно так же ничего не мог поделать Шукшин с другой мукой -- осознанием всеобщего взаимоотчуждения. И не в городе--деревне тут суть -- естественное желание каждого жить по-своему в нивелированном мире (советском, в частности) отливается жаждой унизить другого. В мечтах. В застольном трепе. В семейной склоке. Коли ты при «власти», то во имя порядка. А коли тебя обидели, то во имя правды, ради которой можно не только церквушку или «кандидатов», но и весь мир в распыл пустить.

Читатели (не только критики) об этом думали мало. Они хотели, чтобы их любили. Все хотели, включая вахтершу из «Кляузы». До сих пор хотят. И соответственно, эту самую любовь в шукшинской муке обнаруживают.