Личность и судьба Николая Михайловича Языкова так «удобно» укладываются в трафарет, что берет досада. Перечитывая современников поэта, дотошных исследователей, несхожих эссеистов, быстро понимаешь, что различаются их суждения не смыслами, а оценкой. Точнее, оттенками оценки. Потому что даже Белинский, Языкова не любивший и изрядно помотавший нервы своему -- и без того злосчастному -- «антигерою», знал ему цену. «Стихи Языкова блестят всей роскошью внешней поэзии, и если есть внешняя поэзия, то Языков необыкновенно даровитый поэт, он много сделал для развития эстетического чувства в обществе: его поэзия была самым сильным противоядием пошлому морализму и приторной элегической слезливости. Смелыми и резкими словами и оборотами Языков много способствовал расторжению пуританских оков, лежащих на языке и фразеологии...» Ну да. Разгульна, светла и любовна/ Душа веселится моя;/ Да здравствует Марья Петровна,/ И ножка, и ручка ея. // Как розы денницы живые,/ Как ранние снеги полей -- / Ланиты ее молодые/ И девственный бархат грудей. // Как звезды задумчивой ночи,/ Как вешняя песнь соловья -- / Ее восхитительны очи/ И сладостен голос ея. // Блажен, кто роскошно мечтая,/ Зовет ее девой своей;/ Блаженней избранников рая/ Студент, полюбившийся ей.

«Внешняя поэзия» -- титул обидный, но «вдыхая» шедевр Языкова, где банальность лезет на банальность, «красивости» перемежаются рискованными интимностями, а торжественная пышность растворяется в непритязательной шутке, понимаешь, что имел в виду «неистовый». И почему не мог он обойтись без аляповатого словца «роскошь». Как и сам Языков. И бесстилье («роскошно мечтая»!) тут на потребу. Потому что -- свобода и чудо, раздолье соловьиного клекота, чистый восторг -- «никуды не обращенный». Это уже не язвительный супостат Белинский -- это сердечный мудрый Жуковский. Достоянием же публики его строгие слова сделал друг-наставник позднего Языкова, связывавший с ним грядущий апофеоз русской поэзии, -- Гоголь. Тут же -- в статье «Предметы для лирического поэта в нынешнее время» -- заметивший: «Стыдно тратить лирическую силу в виде холостых выстрелов на воздух, когда она дана тебе на то, чтобы взрывать камни и ворочать утесы».

Выходит, что Языков тратился на холостые выстрелы? Так и выходит -- в другой гоголевской статье, «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», где приведена хрестоматийная характеристика поэта. «С появлением первых стихов его всем послышалась новая лира (да, послышалась, сперва чуткому Дельвигу, а там и Пушкину, Баратынскому, Денису Давыдову... -- А.Н.), разгул и буйство сил (этих слов со времен пушкинских посланий никто, говоря о Языкове, не минует. -- А.Н.), свет молодого восторга и язык, который в такой силе, совершенстве и строгой подчиненности господину еще не являлся дотоле ни в ком. (Верно! У Пушкина не ощущаешь той бешеной, захватывающей и венчающейся победой битвы с языком, что завораживает при чтении Языкова. Или Цветаевой. -- А.Н.) Имя Языков пришлось ему не даром. Владеет он языком, как араб диким конем своим (вот оно, «укрощение строптивого»! -- А.Н.), и еще как бы хвастается своей властью. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста ли, он выведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный».

Как не поразиться! Вот Языков, раскручивая банальный четырехстопный хорей, чередуя «правильные» четверостишья с пятистишьями, где «лишняя» строка резко динамизирует и без того рвущуюся вперед речь, скорбит о том, что ему «не пишется». Небо знойно, воздух мутен,/ Горный ключ чуть-чуть журчит,/ Сад тенистый бесприютен -- / не шелохнет и молчит. // Попечитель винограда,/ Летний жар ко мне суров;/ Он противен мне измлада,/ Он, томящий до упада,/ Рыжий враг моих стихов. Сколько ни сыскано прообразов для Мандельштамовых «Стихов о русской поэзии», а мне все слышится в них голос Языкова. Дальше того краше: Ну-те, братцы, вольно, смело,/ Собирайся рать моя!/ Нам давно пора за дело!/ Ну, проворнее, друзья! // Неповертливо и ломко/ Слово жмется в мерный строй,/ И выходит стих не емкой,/ Стих растянутый, не громкой,/ Сонный, слабый и плохой. Череда словно сшибающих друг друга эпитетов полнит стих неукротимой энергией, мы видим, как рождается чудо, и ничего, кроме овладевшего поэтом и передавшегося нам соловьиного захлеба, не чувствуем. Тут-то Языков и принимается объяснять, почему у него стихи «не получаются». (Хотя получились -- и какие!) Право, лучше знаменитый/ Наш мороз: хоть он порой/ И стучится к нам сердито,/ но тогда камин со мной. // Мне тепло и горя мало,/ Хорошо душе тогда,/ В стих слова идут не вяло,/ Строен, крепок он удало/ И способен хоть куда. Да уж -- «хоть куда». Не знаешь, чему больше дивиться: канцелярскому определению мороза, прокладкам местоимений, неуклюже держащим размер (как у начинающих графоманов), почти пародийному «не вяло» или аграмматичному «способен» (хочется спросить: «на что способен-то?»). Набравший скорость метр вдруг теряет резвую стать -- прежде бежавшие слова теперь действительно «идут». Зато все «правильно» -- нечто на германщине по-нашенски напишешь? Полшага до жалоб в послании Гоголю. Отрады нет. Одна отрада./ Когда перед моим окном/ Площадку гладким хрусталем/ Оледенит година хлада;/ Отрада мне тогда глядеть,/ Как немец скользкою дорогой/ Идет, с подскоком, жидконогой, -- / И бац да бац на гололедь!/ Красноречивая картина/ Для русских глаз. Люблю ее!

Понятно, что шутка. И что на чужбине житье не сахар (а тяжелый недуг домой не пускает), тоже понятно. И все равно тоска берет. Как и от истеричной хулы «не наших». («Умирающей рукой некогда любимый поэт, сделавшийся святошей от болезни и славянофилом по родству, хотел стегнуть нас; по несчастью, он для этого избрал полицейскую нагайку...» -- Герцен). Как и от громокипящих осанн родным, друзьям и сочувственникам. И -- от многих ранних стихов, где клубится «буйство молодое», гремят стаканы, льется вино, шумят дерптские студиозусы, красавица попеременно получает мадригалы и инвективы, а веселый буян временами вспоминает о гражданском долге. Я видел рабскую Россию:/ Перед святыней алтаря,/ Гремя цепьми, склонивши выю,/ Она молилась за царя. Ох.

Мы не знаем, сколь серьезны были вольные настроения молодого Языкова и религиозно-народные идеалы Языкова «позднего» (по сути, тоже молодого -- он умер в 43 года). Думаю, он всегда был искренен, всегда искал «идею», а «идеи» всегда гнули его дар. Слабина восхитившего Жуковского и Гоголя «Землетрясения» в «моральной» концовке, где поэту рекомендуется приносить «дрожащим людям молитвы с горней вышины». Кажется, просто: не сбивай смолоду Языкова либеральные дружки, а потом -- Гоголь, Хомяков и Киреевские, кипел бы его хмель, славилась Марья Петровна, летела «на скользки волны быстрокрылая ладья»...

Увы, не так. Во-первых, не всякого собьешь. Рядом с Языковым жил сочинитель, которому все подряд давали важные уроки, стремясь уберечь от «бесцельности». Но поэт, всех умея выслушать и на все откликнуться, шел своим путем. Со временем было понято (кем-то легко и сполна, а кем-то, включая Языкова, с досадой и оговорками), что путь этот -- столбовой, а легкомысленный стихотворец Пушкин -- умнейший муж России. Во-вторых, само языковское «буйство молодое» было по-своему «идеологично» и оглядчиво -- соответствовало не столько «духу времени» (тут все, как всегда, сложнее), сколько моде. Языков хотел нравиться и, угадав привлекательную мелодию, варьировал ее на сто ладов. Неизбежно плодя монотонные самоповторы. «Хмель» отливался сочетанием выделанности и неряшливости, обаятельным для тех, кто Языкова любил и в его мужание верил, комичным -- для всех прочих. Гоголь давал Языкову умные советы, Языков им всяко следовал, но идеологические ядрышки не входили в плоть по инерции шумящей стиховой речи. И не потому, что гражданственность, патриотизм или вера мешают быть поэтом (Хомякову, с его куда меньшим, чем у Языкова, даром, не мешали), а потому, что вредит художнику всегда одно -- упоение собой и отсутствие своей мысли (заменой которой служит глянувшаяся доктрина -- тут «православие-самодержавие-народность» стоит «чистого искусства»).

День ненастный, темный; тучи/ Низко, низко над горой,/ Вялы, тихи и плакучи,/ Длинной тянутся грядой;/ Сад безлюден, смолкли птицы,/ Дерева дождем шумят, -- / Две красавицы девицы,/ Две певуньи, две сестрицы,/ Не пойдут сегодня в сад. // А вчера они при трелях/ Соловья и при луне,/ Там летали на качелях/ Соблазнительны одне;/ И качели их качают/ Мягко, будто на руках:/ Осторожно поднимают,/ Осторожно опускают/ Быстролетный свой размах!

Дальше тоже чудесно, но и так все ясно. Гений. Несбывшийся. Пусть несбывшийся, а все гений.