«Трудно найти художника более скромного и даже скептического по отношению к себе. Он почти стесняется того, что он художник. И не только не ждет внимания, не только избегает разговоров о себе, но и впрямь не придает себе и своему творчеству особого значения». Такими словами известный историк искусства Елена Мурина вспоминает недавно ушедшего графика Бориса Маркевича. Сегодня реплика воспринимается двусмысленно. Вроде бы характеризует она не конкретного человека, а профессию в целом. Художник? Помилуйте! Да разве совместимо это понятие с актуальными стратегиями творчества? Перформанс, инсталляция, видео -- три источника, три составные части артрынка. Какие на хрен художники? Если кураторы и поворачиваются к живописи лицом (как Ханс Обрист, посвятивший ей парижскую выставку Contemporary Art прошлого года), то ждут от ее интерпретации иронической деконструкции. (Не случайно гвоздем программы от России была приобретенная Центром Помпиду работа соцартистов Виноградова и Дубосарского.) В самом деле, в каком веке живем! Не букетики же на мерцающем фоне рисовать! Не акварели с деревенскими избами. Не кофейники и бутылки. Такие жанры соотносятся ныне с вполне определенным сегментом рынка -- салоном, прописавшимся в Москве в Центральном Доме художника на Крымском валу. Есть чего стыдиться.

Борис Маркевич двигался по самой рискованной с позиций современного вкуса траектории. Писал пейзажи с избушками в темных охристых тонах. Иллюстрировал Валентина Распутина. Делал портреты в символистском свечении. Не стеснялся признаться в любви анютиным глазкам, серебряному колечку и пузатому фарфоровому чайнику. Кажется, что в своей творческой навигации ну никак не мог миновать Маркевич гибельных подводных рифов пошлости, от выморочного мирискусничества и сюрреализма с лейблом «левый МОСХ» до претенциозного «сурового стиля» деревенщиков. А вот, поди ж ты, миновал. Его стыд можно назвать смирением. Это такое истовое растворение в профессии, такой перфекционизм, какой был дарован лишь иллюстраторам средневековых рукописей. Его кредо в искусстве -- жесткое самоограничение. Он не любил открытых пространств, «ни разу не испытал желания подняться с этюдником на пригорок». Он «спешил упереться в какой-нибудь угол» и раздраконивать его красками до тех пор, пока не наступит абсолютная тональная гармония, пока глиняный кувшин не станет достойным Вермеера Дельфтского, голубая тряпка -- Шардена, стеклянная бутыль -- Федотова, а сверкающая капля -- графа Федора Толстого. Стиль Маркевича в чем-то радикальнее современных нон-спектакулярщиков. Соотношение плоскостей и граней предметов на кухне для него такое же захватывающее дух приключение, как для обычного живописца композиция на тему «Великодушие Сципиона Африканского».

Смиренный перфекционист Борис Маркевич настаивает на том, что мир целостен и совершенен в бесконечно малых своих феноменах. Если эту идею просто озвучить, она банальна и «салонна». Если же сделать ее смыслом жизни, тогда обвинения в салонности предъявят лишь те, у кого отсутствует одно элементарное чувство -- стыд.