«Макбета» Верди Эймунтас Някрошюс ставил не по собственной инициативе. Ему предложил эту работу Чезаре Маццонис, бывший интендант театра Maggio Musicale, обладающий огромным авторитетом в оперном мире. Большой театр заинтересовался этой премьерой. Он арендовал на один сезон декорации Мариуса Някрошюса и костюмы Надежды Гультяевой (для солистов, естественно, костюмы были пошиты заново, но по прежним эскизам) и выписал к себе дирижера Марчелло Панни (во Флоренции за пультом стояла Джулия Джонсон). Кроме того, Большой заключил с итальянцами нечто вроде пакта о намерениях: если спектакль окажется так замечателен, как мы надеемся, к следующему сезону мы его выкупим. Спектакль, насколько я могу судить (а сужу я только о режиссуре Някрошюса), оказался замечательным. Отчасти жаль, что идет не на основной, а на Новой сцене. Понятно, что ее нужно насыщать репертуаром; что Някрошюсу в общем-то почти все равно: на Новой так на Новой; что акустику в зале удалось улучшить -- а все же зал не слишком притягателен. Для душевного спокойствия публики, я думаю, стоило бы закрасить плафон Зураба Церетели, который, собрав вместе изысканных сириянок, беотиек, нимф и негров Бакста, заставил их водить хоровод вокруг хрустальной люстры. Все бы ничего, да уж больно напоминает фонтан «Дружба народов» на ВСХВ-ВДНХ-ВВЦ.

Впрочем, плевать на плафон; отдадим все внимание сцене.

Когда раздвигается тяжелый занавес с бахромой и гербами, за ним оказывается еще один: черный, опущенный на три четверти. Хор ведьм (у Верди их не три, как у Шекспира, а много-много) выстроился в ряд, от левого края сцены до правого. В руках у ведьм черное же (но в отличие от занавеса чуть отблескивающее) полотнище, закрывающее тела: зрителям видны только лица и пальцы рук. В какую-то секунду пальцы начинают весело и быстро теребить ткань. Замечательные лица: довольные, азартные. Сейчас начнется забавная история, и мы, сестры-скиталицы, примем в ней некоторое участие. Прясть человеческую судьбу не наше дело, на то есть (если есть) мойры -- но потеребить-то мы ее потеребим. Это интересно.

Сразу отбросим соблазн сравнивать оперную постановку Някрошюса с «Макбетом» в театре Meno fortas. На пресс-конференции режиссер заявил твердо: я ставил не Шекспира, а Верди. «Это совершенно другое произведение, здесь главное -- музыка», -- добавил он в одном из интервью. А еще в одном сказал: «В голос очень много вложено. Экспериментировать с ним у меня нет храбрости». И Някрошюс не делал никаких беспокоящих предложений Еленой Зеленской и Владимиру Редькину, он ставил их в максимально комфортные мизансцены. Можно сказать, что солисты активно включаются в сценическую игру лишь тогда, когда не поют.

Некоторые из сцен незабываемы, как убийство Дункана во II действии, когда Макбет вспарывает кинжалом черный эластик -- сгусток матовой тьмы в тяжелой золоченой раме. Чуть позже точно такой же обрамленный эластик внезапно натянется, сквозь него рельефом проступит человеческое лицо: это дух Банко будет рваться на пир Макбета. Не забудется фантасмагорическое бракосочетание лорда и леди Макбет, устроенное ведьмами в III действии, и то, как в IV безумная леди складывает белые детские рубашонки: медленно, бережно... Когда Зеленская поет Una macchia e qui tuttora... (действие IV, сцена 2), ее попытки изобразить безумие малоубедительны, во всяком случае для драматического критика, но на это можно закрыть глаза. Как в переносном, так и в самом буквальном смысле.

Те, кто ждал от Някрошюса привычной густоты театрального письма, безудержного визионерства, плетения сценических иероглифов, сильно просчитались: режиссер не только чтит музыкальный текст, но и доверяет ему. Голоса и музыка расскажут главное: на что обрекает себя человек, оправдывающий свою похотливость (властолюбие -- одна из сильнейших похотей!) предначертаниями судьбы. К убийству Дункана леди Макбет готовится почти радостно и поет о смелости, нужной для «дерзкого дела»; но когда Макбет посылает убийц к Банко, его привычные самооправдания («Роковое дело должно свершиться», «Так повелела судьба») уже перестают работать. Нарастает отчаяние, и оно будет лишь усиливаться. «Судьба не просто скрыта в некоей темноте, но сама есть темнота, не высветленная никаким смыслом, -- и притом именно в качестве несвободы», -- писал более 30 лет назад Сергей Аверинцев о языческом понимании судьбы. Для Макбета так оно и есть, но Шекспир и Верди свидетельствуют: эту несвободу он и его леди выбрали себе сами.

И все же оперная режиссура Някрошюса -- это прежде всего режиссура хоров и пространства. Сколько я помню, он никогда прежде не работал с массивами (слово «массовка» здесь совершенно неуместно), состоящими из десятков людей. В «Макбете» количество персонажей на сцене иногда переваливает за сотню; существование их так выразительно, словно Някрошюс всю жизнь только и размышлял над общей трагедией человеческого множества. О том, как Някрошюс работает с хорами, нужно говорить либо очень подробно, либо в двух-трех словах; условия газетной публикации обязывают выбрать второй вариант.

Что ж, пожалуйста: гений есть гений. И даже если Эймунтасу Някрошюсу уже надоело это слышать, мне не надоест это повторять. Так же, как не надоедает благодарить Бога за благодеяния Его -- в том числе и за существование гениальных режиссеров.