Впору вспомнить избитую фразу романтизма: «Ирония -- ностальгия по бесконечности». А теперь представить, как эту фразу нарисовал бы романтический концептуалист Эрик Булатов. Слово «ирония» трепыхалось бы в судорогах посюсторонности, зажатое между поверхностью картины и плоскостью изображения. Циничное от отчаяния. Несчастное пресмыкающееся. «Ностальгия» задумчиво зависла бы над землей. «По» мигало бы сигнальной лампочкой приборов воздушной навигации. И «бесконечности», будто сверхзвуковой самолет, засосало бы нас в бездонную небесную воронку-тоннель.

Ирония без бесконечности -- сама не своя. И если по небу она не грезит, то становится обыкновенным, втиснутым в повседневной мельтешне слов и вещей остроумием. Замечательные профессора столичных вузов и арткритики почему-то считают, что Булатов -- это только остроумие, а никакая не ирония. И записывают мэтра то по ведомству соц-арта (в компанию к Комару и Меламиду), то по ведомству прикольно-протокольной канцелярии Ильи Иосифовича Кабакова.

Не то все это. Весь этот «инсектный жанр» -- и пыль, и зной, и комары, и кабаковские мухи -- в случае с Булатовым ну вот совсем не катит. Да, он писал «Слава КПСС». Но фоном-то было небо. И мы могли сквозь эту клетку букв, красную решетку на свободу, в бесконечность пройти. Это и есть великая романтическая ирония. Она ведь об утешении пространством. Картина для Булатова -- то, что в XVIII веке в усадьбах называли «жилищем Эхи»: грот с идеальной акустикой в честь нимфы, истомившейся от любви так, что от нее остался один голос: звучащее пространство. Красные и наглые слова «Слава КПСС» оглушали своим ревом, подавляли пространство, и Эха их повторять не хотела, из своего жилища выкинула. Они застряли на поверхности, у входа в картину. Другие, близкие сердцу и уму высказывания (чаще -- любимого поэта Булатова Всеволода Некрасова) оказались в жилище Эхи -- картине -- желанными гостями.

Открывшаяся в Третьяковке выставка хороша тем, что являет нам уникальный и многотрудный процесс поиска художником правильной интонации произнесенных в «жилище Эхи» слов. На стенах -- лично привезенные Эриком Булатовым графические эскизы. Каждое изречение («Вот», «То-то и оно», «Вода текла», «Хотелось засветло, ну не успелось») Булатов помещает в разные акустические среды: разный свет, разный ритм, разный цвет -- и прислушивается: как ему там, слову в заданном пространстве, объемно, воздушно или тесно и душно. Другой случай: самому слову «медведь на ухо наступил», и в пространстве оно не звучит, выталкивается назад. Во всех случаях мы соучаствуем и переживаем этот «квартирный вопрос» как своеобразную дыхательную гимнастику. Вдох -- выдох. Выдох -- вдох. «Хотелось засветло» -- клином от зрителя летит в нарисованное окно. «Ну» -- бьется о закрытую раму. «Не успелось» -- больно рикошетит в сторону смотрящего. Вдох -- выдох: два священных булатовских пространства картины. Одно от поверхности в глубину, другое -- от поверхности на зрителя. Уважай их и наблюдай «рондо каприччиозо» словодвигов Вселенной.

Имеется и задача-минимум -- уважить наконец самого семидесятилетнего мастера, работы которого чтут, кажется, повсюду (на Венецианской биеннале этого года картина Булатова украшала выставку звезд мировой живописи XX века), только не в России. Ведь если художник такого уровня на первую (!) в Москве юбилейную выставку собственноручно привозит из Парижа свои работы по причине отсутствия таковых в государственных собраниях РФ -- это не хорошо. Это стыдно.