«В ожидании Годо» Беккета у нас ставят нечасто. Это понятно: отечественный театр пропустил весь европейский модернизм, твердя зады «мхатовского реализма», который называли системой Станиславского. Сейчас, когда всякий ставит и играет, что хочет, отсутствие этого опыта, особенно школы абсурда и брехтовского «остранения», становится очень заметным. Актеры рвутся попереживать, а режиссеры, сбитые с толку не очень удачной вывеской «абсурд», мечутся, пытаясь придумать что-нибудь «постраннее». Хотя, что, собственно, абсурдного, скажем, в «Годо» -- лучшей пьесе самого важного драматурга ушедшего века? Разве что сам мир, по которому уже долгие годы бродят два бомжа -- Владимир и Эстрагон. Бродят по кругу, не помня прошлого, не думая о будущем, битые, голодные, в драных ботинках, философствуя, ворча, ругаясь друг с другом и не умея расстаться. Встречая на пути самых разных людей вроде хозяина с рабом -- Поццо и Лакки, бредущих по тому же кругу в противоположную сторону, -- и забывая их тут же. И все это время, ожидая встречи, назначенной неким Годо, который даже неизвестно как выглядит. Очень важной встречи, которая обязательно состоится. Хотя никто не знает, где и когда. Ясно, что речь идет о Боге.

Я, признаться, помню только две удачные постановки «Годо». Первая -- давняя-давняя, которую на малой сцене театра «Сатиры» показывал Алексей Левинский, будто самой природой, со своим актерским алогизмом и сдвинутым ощущением реальности, предназначенный для Беккета, которого он с тех пор переставил немало. Но то Левинский -- верный мейерхольдовец -- среди пышных мхатовских хлебов всегда казавшийся не то чудом, не то уродом. А вторая постановка, уже открытая знакомым нам ключом, была питерская. Юрий Бутусов со своей блестящей командой, что позже стала звездной, -- Трухин--Хабенский--Пореченков--Зибров -- сочинил очаровательный спектакль о бродячих актерах, лукавых и простодушных, для которых странствия и театр -- содержание и смысл жизни, и поэтому конца им не будет.

К чему я все это вспоминаю? К сюжету о «Годо», привезенном в Москву на Чеховский фестиваль Театром имени Руставели, -- спектаклю самого знаменитого грузинского режиссера Роберта Стуруа с лучшими актерами его театра: Зазой Папуашвили (Макбет, Гамлет, Мальволио и др.), Леваном Берикашвили (прежде всего Солдат в «Кавказском меловом круге») и Амираном Амиранашвили (его все знают по фильмам Иоселиани). К этому самому сюжету, о котором мне, честно говоря, почти нечего сказать.

Все как обычно: огромный полный зал Театра имени Моссовета, восторженная грузинская диаспора, поклонницы и цветы. Но потом -- растерянные театралы, переглядывающиеся, выходя из театра: «что это было?», «может, я уже ничего не понимаю?», «о чем речь?».

То, что отчаянный, жесткий и безжалостный Беккет не самый близкий автор грузинскому режиссеру, было ясно и раньше. Еще когда Стуруа поставил жалостливую «Последнюю ленту Крэппа» для Калягина. Но тогда, соглашаясь с ним или нет, можно было говорить о трактовке и режиссерском взгляде. А здесь решительно невозможно. Стуруа сделал героев «Годо» клоунами. Диди и Гого. Два ободранных здоровяка: один высокий в светлом -- белый клоун, другой поменьше, в черном -- рыжий. Папуашвили в черном костюмчике и котелке даже ходит чаплинской походкой, носками врозь. А Поццо (Амиранашвили) -- тип самодовольного клоуна-хлыща в светлом костюме, в канотье и с усиками. И вот все эти чудесные актеры ходят туда-сюда клоунскими походками под славную цирковую музыку Гии Канчели -- веселенькие маршики и лирические темочки -- изображают клоунские рыдания и перебранки, порхают балеринами и посылают «комплименты» зрителям. Даже придуман милый трюк: герои попадают в луч яркого прожектора, звучат громоподобные овации, а потом свист и топот циркового амфитеатра. И тут Эстрагон обнаруживает, что весь этот вой и грохот он может одним движением собрать в кулак и спрятать в карман. А потом снова выпустить. На эту тему разыгрывается целая сценка, а потом Папуашвили очаровательно пользуется удачным приемом, чтобы поймать и убрать настоящие аплодисменты зала, которые, к сожалению, оказываются слишком редкими.

Спектакль полон каких-то непонятных действий, словно иероглифы, многозначительно разбросанных по постановке. Собственно, это бывало у Стуруа и раньше, но, как правило, появлялось внутри спектакля какое-то ядро, например, хороший актер Константин Райкин, который все собирал, стягивая к центру рассыпанные осколочки. Такое еще могло произойти в пьесе Шекспира или Гольдони -- в драме ХХ века без осмысляющей воли режиссера не обойтись. Абсурд и парадокс оборачиваются бессмысленностью. Знаменитый грузинский темперамент актеров, знаменитый гротеск Стуруа болтаются сами по себе, невменяемые, не имея точки приложения.

В финале Диди и Гого уходят, взявшись за руки под грустную музыку, словно сиротки. Потом возвращаются и в качестве «бонуса» для зрителей поют песенку о собаке (ее стукнули по голове топором, а она дух испустила), а другие трое героев подпевают им, высунувшись из люка. Это получается отлично. И думаешь: может, лучше Стуруа сделать со своими актерами веселый цирковой спектакль -- просто шоу, без абсурдистской многозначительности? Вон как и актерам, и зрителям нравится. Но, видимо, мастеру это кажется недостаточно масштабным.