«Опять начинаю вести дневник. Наверное, скоро брошу. Черт дери! Вчера испытал чувство какой-то мучительной скуки. Хотел писать. Ничего не получилось. Ходил к Жорке. Его нет дома. Хотел пойти в кино, но ввиду плохой погоды отложил и пошел спать». Самое интересное в записи четырнадцатилетнего паренька (8 декабря 1934) -- слово «опять». Получается, что отрок вел дневник и раньше. Что же до намерения «бросить», то оно так и осталось намерением. В последний раз Давид Самойлов открыл свой дневник 19 февраля 1990 года. Жить поэту оставалось четыре дня. До семидесятилетия (оказавшегося посмертным) было три месяца с малым. Он записал: «Заходил Крячко. Вечером ужинал Захарченя. Неодолимая тоска...» «Текст» получился зарифмованным, хотя меж двумя «поденными записями» уместились пять с лишком десятилетий -- становление поэта, Великая война, неторный путь в литературу, любимые женщины, дети, слава, мнимый покой последних лет, когда столь многим Самойлов виделся -- вопреки его прямым поэтическим высказываниям -- счастливым и просветленным веселым мудрецом. Не сказать, что «образ» этот «не соответствовал действительности». Но и прекрасно понимая, сколь далека детская «мучительная скука» от «неодолимой тоски» много пережившего человека, на «смысловую рифму» никак рукой не махнешь.

Более того, первая запись кажется то ли предчувствием будущей судьбы, то ли ее конспектом. Здесь есть самойловская экстравертность, его всегдашняя жажда общения и «рассеяния», а рядом с этим -- раздражение на собственную суетность, стремление уйти в себя. Есть обреченность «письменному делу» -- и мука от обмана своевольничающего вдохновения. Есть власть рефлексии, вновь и вновь тянущей к дневнику, -- и желание оторваться от изматывающих самонаблюдений. Эту пульсацию противоборствующих чувств и помыслов читатели «Поденных записей» найдут едва ли не на каждой странице. Здесь зерно личности и, кажется, ключ к поэзии и судьбе Давида Самойлова.

Самойлов не только большим умом, но и сердцем понимал, что такое «сила времени». Далеко не всегда ей подчиняясь (часто испытывая отвращение от зловещих гримас истории, иногда дистанцируясь от современности, а иногда избирая стратегию конфликтного противостояния), поэт всегда учитывал «исторический вектор». С годами он не просто менялся, но и ясно отдавал в том себе отчет. Но -- странное дело -- сохранял неповторимую и легко распознаваемую стать. Может быть, как раз потому, что с отроческих лет привык осмысливать собственные «противоречия». И в нужный момент о них забывать.

«Поденные записи» Самойлова -- глубокая и точная хроника бытия подсоветской интеллигенции. И не только потому, что она «насыщена фактами». Самойлов словно притягивал к себе самые разнородные интеллектуально-духовные веяния, ему были внятны (разумеется, до некоего предела) весьма несхожие «правды», он умел отдать должное «чужому» и не кичился «своим» (исключая те высшие нормы, что и не могут почитаться чьим-то личным достоянием) -- потому его «свидетельские показания» оказываются своего рода «зеркалом» российского просвещенного сословия второй половины ХХ века, а эволюция поэта много говорит об общем движении нашей культуры. Все так, но «контекстный» и толерантный, по-протеевски артистичный и захваченный историей Самойлов то и дело прорывает контур «предложенных обстоятельств», обнаруживая отчетливо резкую индивидуальность. Судьба и личность, вроде бы историей вычеканенные, негромко, но убедительно отстаивают свое «первенство». «Славная хроника» «вдруг» превращается в интеллектуально-исповедальный роман. Поражающий органической цельностью, «пригнанностью» далеко друг от друга отстоящих мотивов и эпизодов, поэтической мощью. Самойлов не так уж много пишет о своих стихах (о поденке переводов и инсценировок, официальных «мероприятиях» и дружеских посиделках, прочитанных книгах и исторических событиях -- куда больше) -- мы все время слышим голос поэта. И соответствующие стихи приходят на память сами собой. Это победа. Победа поэта. Безоговорочная.

Впрочем, одну оговорку все же сделать необходимо. Самойлова никак не назовешь подзабытым автором. В последние годы вышло несколько его представительных сборников (в том числе «Мне выпало все...», М., «Время», 2000), переиздавалась и проза (кстати, мемуары Самойлова выросли непосредственно из «поденных записей»), тщанием вдовы и сына поэта появлялись новые публикации, не прекращали работу исследователи (здесь должно упомянуть комментатора «Поденных записей» Виктора Тумаркина)... Все вроде бы «как должно». Но прочитав дневниковый двухтомник, с особой остротой чувствуешь: как худо, что до сих пор у нас нет полного, выверенного, датированного и (мечтать -- так мечтать!) комментированного свода самойловских стихов.

Пора бы.