Григорий Александрович Гуковский скончался в ленинградской следственной тюрьме от сердечного приступа 2 апреля 1950 года, не дожив месяца до сорока восьми лет. Этому финалу предшествовала вакханалия борьбы с космополитизмом и обвинения в шпионаже. Хотя в годы оттепели Гуковский был «посмертно реабилитирован», власти всегда смотрели на него с подозрением и неприязнью (тем более что вплоть до эпохи перестройки и гласности один из главных палачей Гуковского -- ничтожный и бездарный Георгий Бердников -- был одним из академических боссов). Книги Гуковского надо было «пробивать», ссылки на него были знаком прогрессивности и некоторого фрондерства. Полемизировать с Гуковским было не принято, как не принято полемизировать с мучениками.

Гуковский был блистательно талантлив и артистичен. Его университетские лекции собирали полные аудитории и непременно завершались шквалом аплодисментов. «Театр!» -- иронически комментировал Борис Эйхенбаум, проходя мимо аудитории, где только что закончилась лекция Гуковского и откуда, по обыкновению, доносился шум оваций. Гуковский действительно был артистом в полном смысле слова, а значит, отчасти и актером. Ему было необходимо ощущение немедленного успеха. «У Гуковского была сокрушительная потребность осуществления, -- писала в 1980 году Лидия Гинзбург, -- и он легко всякий раз подключался к актуальному на данный момент и активному. Это называется -- следовать моде, на языке упрощенном, но выражающем суть дела. Мода -- это всегда очень серьезно, это кристаллизация общественной актуальности». Умная Гинзбург, как обычно, права. Необходимо только добавить: в эпоху Гуковского следование моде нередко оказывалась слишком серьезной, а иногда и опасной вещью.

Начало научной карьеры Гуковского было связано с деятельностью русских формалистов. Юный Гуковский, воспитывавшийся в Петроградском университете на академической науке, живо усваивает формалистические постулаты: в его блестящей первой книге «Русская поэзия XVIII века» (эта поражающая зрелостью мысли и письма работа написана молодым человеком, которому едва исполнился 21 год!) концепция «борьбы» школ Ломоносова и Сумарокова развернута в соответствии с формалистическими представлениями о литературной эволюции. Да и сама манера изложения у молодого Гуковского вполне определяется тоном, заданным формалистами.

В первой половине 1930-х декорации стремительно меняются. На короткий срок господствующим методом в литературоведении делается марксистский социологизм. Гуковский принимает новые правила игры и становится «социологом». В 1936 году появляется его книга «Очерки по истории русской литературы XVIII века: Дворянская фронда в литературе 1750--1760-х годов». Теперь под деятельность литераторов «сумароковской школы» оказалась подведена «классовая база»: литература эпохи предстала как борьба феодальной оппозиции с бюрократической монархией -- неприглядной, но исторически необходимой. Впрочем, совершенно особый элегический шарм этой «марксистской» книге придает несомненная авторская симпатия к исторически обреченным героям...

К 40-м годам, в эпоху высшего торжества тоталитарной монархии, место «классовости» прочно занимают «реализм», «демократизм» и «народность». Гуковский живо откликается и на это веяние времени. Он задумывает грандиозную многотомную эпопею о русском реализме -- ее вершиной должен был стать том, посвященный социалистическому реализму как высшей стадии мирового литературного развития. «Марксистский метод» для этого уже не годился; в основание новой концепции легло сталинизированное гегельянство: «объективный» классицизм как тезис, «субъективный» романтизм как антитезис, реализм, диалектически соединяющий и то и другое, как синтез. Правда, Гуковскому удалось завершить только две книги из грандиозного цикла -- «Пушкин и русские романтики» и «Пушкин и проблемы реалистического стиля». Книга о Гоголе осталась недописанной...

С точки зрения истории литературы результаты новой концепции оказались почти катастрофическими: к примеру, стихи укоренного в рационализме «объективного идеалиста» Жуковского были истолкованы Гуковским как выражение предельной романтической субъективности; Пушкин, не имевший и отдаленного отношения к «реализму», превращен в основоположника критического реализма...

Перечитывая сейчас все эти тексты, в трагической смерти Гуковского видишь не только страшную случайность, жребий, выпавший в кровавой рулетке («любой бы мог»!), но и закономерность. Тоталитаризм иногда готов вчуже уважать талант в откровенном враге -- но он никогда не позволит быть талантливым «своему», тому, кто желает быть его союзником. Быть «как все», писать серо и мертво, языком партийных документов -- вот идеал тоталитарной «гуманитарной науки». Гуковский умел азартно схватывать новые веяния, но он не умел быть «как все». Самой своей личностью, своим артистическим письмом он решительно противоречил советскому идеалу «скромного труженика науки», вносил в слаженный хор бездарных холуев дискомфорт и раздражение. Избавление от такого ненужного «союзника» было совершенно правильно воспринято (и реализовано) в соответствующих инстанциях как «очередная задача советской власти».

Но у трагедии артистического протеизма есть и вторая сторона. Читать Гуковского (особенно позднего) сейчас очень трудно, а иногда и мучительно больно: блистательнейший анализ призван подтверждать концепции, которые вызывают раздражение и протест. Не тем, что они ошибочны -- заблуждения сильного ума иногда поучительны не менее удач и озарений, -- а тем, что в них слишком явно ощутим отпечаток «чужого» и грубого, навязанного извне. Такова цена искреннего, по-человечески живого, азартно-артистического усвоения выпущенных из царства тьмы догм и предписаний.

Павел Берков некогда вознес такую похвалу покойному коллеге: «Человек... никогда не упорствовавший в своих заблуждениях, как формалистических, так и вульгарно социологических, и с делавшей ему честь прямотой преодолевавший их и переходивший на правильные методологические позиции...» Сказано это, заметим, с самыми добрыми намерениями -- в книге, посвященной памяти Гуковского. Страшно жить в те времена, когда подобная «прямота» объявляется добродетелью.

1 мая 2002 года, в день столетней годовщины уничтоженного «пролетарским» режимом Григория Гуковского, об этом особенно уместно вспомнить.