В минувший уикенд театральную Москву всколыхнула новость: правительство столицы подготовило проект постановления о передаче построенного на Сретенке к Театральной олимпиаде здания «Школы драматического искусства» (в просторечье -- театр Анатолия Васильева) другому коллективу -- «Мастерской Петра Фоменко». За первой новостью последовала вторая: Фоменко отказался. Первая новость вызывает удивление. Вторая -- чувство облегчения. То, что Фоменко -- прекрасный режиссер, было известно и раньше. Теперь стало ясно, что он может быть мудрым и не принимать данайские дары.

Принятое правительством Москвы решение кажется мне одновременно непродуманным и иезуитским. Иезуитским потому, что Фоменко -- режиссер всеми, безусловно, любимый, а его «Мастерская» действительно находится в малопригодном для театра здании бывшего кинотеатра «Киев». Что тут, казалось бы, возразить? Возразить есть что.

В новейшей, новой, да, впрочем, и не очень новой театральной истории случившееся беспрецедентно. Театральные деятели привыкли к тому, что их прописка в том или ином здании является постоянной, и что в одночасье никогда никого ниоткуда не выселяли. Вопрос о том, правильно ли это, непростой, но к нему мы вернемся позже, ибо случай с театром Васильева -- особый. Точнее сказать -- запутанный. К моменту, когда Васильев получил здание на Сретенке, у него уже было другое -- на Поварской. Если учесть, что знаменитый режиссер из тех, кто заражен бациллой Ежи Гротовского, а значит, в принципе отвергает концепцию театра не только как зрелища и развлечения, но и как социального института, призванного воспитывать и просвещать общество, такая щедрость властей вызвала много всяких толков. Зачем театру-лаборатории, ориентированному на узкий круг просвещенной (чтобы не сказать посвященной) публики, подобные пространства? Как Васильев будет эти пространства осваивать? Попросту говоря, почему ему, а не нам? Вопросы резонные, но люди, задающие их, не учитывают нескольких важных обстоятельств.

Краса и гордость театральной Москвы -- здание на Сретенке, большое, современное, с множеством залов и совершенно необычной для театра архитектурой, досталось «Школе драматического искусства» не просто так. Оно было специально для нее построено, причем идея его строительства возникла у Васильева еще в начале 90-х годов. Более того, Васильев и его постоянный соратник художник Игорь Попов сами работали над проектом театрального комплекса. Им в значительной степени принадлежит его концепция. Обычному репертуарному театру такое помещение, несмотря на все его достоинства, даром не нужно. В нем нет привычной сцены-коробки, партера, бельэтажа. Оно если для чего и годится, так именно для лабораторных опытов.

Дело осложнилось тем, что здание сдавали к Олимпиаде -- аврально, и после того как Олимпиада завершилась, все недоделки и недостатки стали вылезать наружу -- вздымались полы, падала с потолка штукатурка. Весь минувший год здание фактически «доводили до ума», но в сознании театральной общественности и властей оно считалось уже действующим, хотя даже по документам сдать строительный объект должны были аж в январе 2003 года. Рассказывают, что как-то раз Лужков проезжал по Сретенке в начале восьмого вечера (самое что ни на есть театральное время) и обратил внимание, что у Васильева в окнах темно. «Экая нерачительность», -- подумал мэр, и пошла писать губерния. Между тем, по свидетельству очевидцев, в театре в то время вовсю шли ремонтные работы.

Можно приводить много аргументов за и против того, чтобы «Школа драматического искусства» владела двумя зданиями. Можно совместно обсуждать варианты наиболее эффективного использования их площадей. Но вдруг отнимать и дарить другому -- не просто неверно, но и как-то несолидно. Власть выглядит классным руководителем, поощряющим примерного ученика тем, что выдает ему новые кроссовки, сняв их с ног нашкодившего, по ее мнению, одноклассника. При этом представителям власти не приходит в голову, что существует корпоративная этика и этика вообще (хотя в официальном отказе Фоменко сделан упор на неприспособленность здания на Сретенке для нужд его театра, не сомневаюсь, что знаменитый режиссер не в последнюю очередь руководствовался соображениями морали -- трудно чувствовать себя вольготно в доме, придуманном другим и построенном для другого).

Означает ли вышеизложенное, что я считаю невозможным выселение из здания одного театра и вселение другого, и даже более того -- закрытие какого-либо из театров в принципе. Вовсе нет. Напротив, полагаю, что выработка цивилизованных путей ликвидации «нерентабельных» театров совершенно необходима. Но в том-то и дело, что «нерентабельность» в сфере искусства -- понятие куда более сложное, чем в угольной или сталелитейной промышленности. Тут следует учитывать целую совокупность факторов. Театр может считаться убогим в среде критиков, но пользоваться успехом у зрителей. Может не вызывать интереса широкой публики, но высоко цениться знатоками. Не пользоваться большим спросом на внутреннем рынке, но иметь большой успех на международных фестивалях. Ничто из этого нельзя сбрасывать со счетов. Вот если творческий коллектив оказывается несостоятелен по всем параметрам, тогда стоит всерьез задуматься, создать специальную комиссию, состоящую не только из чиновников, но из специалистов, провести опросы, рейтинги, поднять статьи о спектаклях театра -- в общем, провести немалую работу. Необходимо, наконец, подготовить юридическую базу подобных закрытий и выселений. В случае с театром Васильева эта база не ясна в принципе. Кого люблю -- тому дарю. Одного казню, другого милую. Чрезвычайно выразительно подобная ситуация была описана Михаилом Булгаковым в пьесе «Кабала святош».