За пятьдесят лет Морис Бежар поставил более ста балетов -- иные мелькнули и исчезли, другие сформировали балетный двадцатый век. В этом двадцатом веке два гения поделили мир: пуританская и рассудочная Америка, толком не знавшая классического танца, стала ленной областью блистательного рационалиста Баланчина; объевшаяся классикой усталая Европа захотела хореографии взрывчатой и вызывающей -- и стала принадлежать чувственнейшему Бежару. И того и другого хореографа страшно боялись в Советском Союзе -- после гастролей их трупп как-то сразу выяснялось, что единственный провозглашенный дундучной критикой советский гений Юрий Григорович масштабом не вышел. Поэтому при советской власти и та и другая труппа приглашались в страну лишь по одному разу. New York city ballet к нам с тех пор так и не приезжал. А вот Бежара -- уже не со старой его труппой «Балет ХХ века», а с новой, «Балет Бежара в Лозанне», -- привозили не раз, но то в комплекте с показом мод, то с самым неудачным спектаклем.

В этот раз, хотя зрителям с прокатчиками снова не повезло (ранее специализировавшаяся на попсе контора ICA-»Международное концертное агентство» задрала цены, но не смогла даже программку выпустить без ошибок, а в пресс-релизе утверждалось, что мэтр когда-то сам танцевал с Максимовой «Ромео и Джульетту»), Бежар обижен не был. Четыре его небольших балета предъявили Бежара разного, Бежара многогранного, Бежара, до сих пор сочиняющего отличные спектакли.

Первая половина вечера была отдана Стравинскому. (В программе -- две одноактовки, сделанные 30 лет назад: «Скрипичный концерт» и «Жар-птица»). При открытии занавеса на сцене стоял балетный станок, и картинно разминалась вся труппа. Вышел мэтр в сопровождении переводчика и рассказал, как познакомился со Стравинским: у того болели ноги, он не мог подняться по лестнице, и Бежар внес его в театр на руках. «Как Богоматерь младенца». Вау. Зал узнал стиль, ошалел и зааплодировал. Подготовив аудиторию, мэтр скрылся в кулисе. Станок унесли. Начался «Скрипичный концерт».

Редкий экземпляр в коллекции Бежара, редкий камень в его короне. Никакой истории и никакого бунта. Чистая форма, упражнение в музыкальности. От септета девиц в желтом до финального стремительного ансамбля -- существование в музыке, перетекание в нее. Казалось бы, территория Баланчина. Словно сделано из мальчишеских спортивных побуждений: смотрите, я тоже так умею. Но победителей не судят -- потому что он на самом деле умеет работать на чужой территории, не отдавая ни пяди своей, -- «Скрипичный концерт» превращен в антологию стиля Бежара, всех этих пульсирующих линий, больших прыжков и парочек как разнополых, так и однополых, целующих друг другу руки.

«Жар-птица» -- Бежар хорошо знакомый. Не столько сам балет (его привозили в Москву в 1978-м, и аудитория успела сильно поменяться, и постановщик спектакль несколько поменял), сколько собственно манера хореографа. На «сказочную» историю Стравинского Бежар, увлекавшийся, как и все порядочные люди, в конце шестидесятых маоизмом, сочинил балет о мировой революции. Точнее, о точке большого взрыва мировой революции. Тогда многие сексуальную революцию считали частью социальной (и наоборот), и Бежар, впервые после дягилевской антрепризы аккуратно отодвинувший в сторону балерин и сделавший объектом поклонения публики танцовщиков, оказался идеологом и той и другой. Социальной -- потому что общественные проблемы всегда его волновали, в башне из слоновой кости он никогда не жил, и сексуальной -- потому что пластика танцовщиков обрела чувственную значимость.

Монологи Жар-птицы (Юичи Кобаяси) -- бесконечно изобретательные, с большими жестами, жертвенным порывом -- это призыв революционный и совсем иной призыв. Гибель и возрождение Жар-птицы -- не только цикл восстания--проигрыша--нового бунта, но и очевидный сексуальный цикл. При этом о смерти хореограф 30 лет назад говорил без малейшего трепета -- как о части жизни.

Не то в балете, поставленном совсем недавно. «Брель и Барбара», посвященный памяти двух французских шансонье, бывших друзьями Бежара, и сделанный на музыку их песен, полон энергии и скорби одновременно. Сцену заполняет парижское веселье, Бежар шутя демонстрирует умение быть своим и в почти кабаретной пластике, но символами спектакля остаются пустое кресло-качалка и притулившийся у кулисы велосипед. Хозяева отвеселились вместе со всеми -- и исчезли.

Закончилось все «Болеро» -- зал запрограммированно взвыл, когда несколько манерный Октавио Стенли, оттанцевав свои 17 минут на столе, рухнул замертво и его закрыла толпа кордебалета. Бежар в этот свой приезд показал действительно вещи, относящиеся к категории the best. Но у него еще не счесть алмазов в каменных пещерах, и он довольно охотно продает их миру -- что в «Токио-балет», что балету в Шанхае. Почему бы все-таки Большому театру что-нибудь не купить в репертуар? Ведь и премьер, будто созданный для Бежара, имеется -- какая из Цискаридзе вышла бы Жар-птица! Но восстанавливающий балеты Григоровича театр, кажется, до сих пор боится сравнений. Значит, знает, что восстанавливает.