В «Ромео и Джульетте» Кеннета Макмиллана -- единственном спектакле, привезенном итальянцами и показанном в столице уже пять раз (устраивал гастроли «Росинтерфест»), -- пузырится и шкваркает жизнь. Один из столпов английской хореографии, знакомый нашей публике пока что лишь по «Манон», не так давно влетевшей в репертуар Мариинского театра, 37 лет назад сочинил спектакль, вспоминая послевоенные лондонские гастроли Большого, Уланову-Джульетту и всю роскошь выстроенных Леонидом Лавровским веронских смертоубийств. Как и все англичане -- зрители тех гастролей, Макмиллан был в восторге, и его спектакль оказался почтителен к первоисточнику.

Почтение не обязало к подражанию. Остались принципиальные схемы некоторых мизансцен да манера останавливать действие после каждой сцены. В воспроизводимых ногами текстах персонажей промелькивающие русские «словечки» и «фразы» узнаваемы, но по-обжитому исковерканы. Принципиально сменились нравы в Вероне, интонация спектакля, его идея. А когда десять лет назад «Ромео и Джульетту» воспроизвели в La Scala, итальянский вольный ветер подчеркнул витальность спектакля.

У Лавровского ведь все про смерть, про месть, про то, что, как ни старайся, не выжить. Самый красивый фрагмент -- монолог умирающего Меркуцио, а вовсе не любовные дуэты. У Макмиллана акценты расставлены иначе.

Город у него -- вольный город. На площади царствуют бодрые шлюхи, зрителям итальянского кино будто родные. При случае они задирают юбки выше талии (в Вероне Лавровского таких женщин не было вообще; только подружки детских игр героев). С девицами, не чинясь, танцуют юноши из хороших семей. Когда Кормилица приносит Ромео письмо от Джульетты, вся толпа рвется прочесть послание через его плечо. Да, точно так же вслед за перебранкой возникает стычка -- но даже поножовщина идет как-то без остервенения. Схватившимся за мечи отцам семейств в преклонных годах Макмиллан не выдает ни капельки величия, отсыпаемого щедрой горстью Лавровского. Суетящиеся с оружием старики скорее смешны, хотя, конечно, способны довести герцога до решительного указа.

В центре спектакля -- Джульетта. Воспитанница итальянской школы, а ныне звезда American ballet theatre Алессандра Ферри, чья специальность -- роли в макмиллановских спектаклях, ухитряется три часа удержать в танце тонкое трепетание жизни, ее легкое сияние. Она образцовая Джульетта, недаром пришедшие в Верону письма на имя шекспировской героини городской совет отсылает именно ей. И несколько самодовольный кавалер -- Роберто Болле, исчеркавший первые сцены неточностями и помарками, вдохновившись ее присутствием, отработал в дальнейшем партию неплохо.

В спектакле нет монументальных шествий. Никто не выносит святых. Город кишит ежедневной жизнью, не слишком праведной, но и не ужасной. Тибальд (Джанни Гислени) Лавровского, дух средневекового зла, убивающего людей Возрождения, стал частным маньяком, злобным, но не всесильным: когда на балу Ромео неосторожно снял маску и Тибальд попытался вышвырнуть его из дома, ему это сделать не удалось, общественность урезонила братца Джульетты. Тому осталось только мешать парочке танцевать -- да и то не слишком успешно. Когда же наконец Тибальд добился желаемой схватки с Ромео (Меркуцио погиб почти незаметно -- Макмиллана явно не интересовал никто, кроме влюбленных), то и драка была иной, чем у Лавровского. Не столкновение добра и зла, а схватка отчаявшегося джентльмена с бульдогом. Уже раненый Тибальд кинулся к ногам противника так, будто захотел вцепиться зубами в щиколотку.

Частная история -- вот что рассказывает Макмиллан. Работая перед войной, Лавровский зарылся в книги и старался поставить «шекспировский балет», в верности источникам клялся напропалую. В соответствии с официальным взглядом на историю как на угрожающий массивный шкаф со спрессованными веками сделал спектакль «исторический». А Макмиллана не интересовали исторические процессы -- он ставил историю любви. Он даже не пригласил родственничков на кладбище, спектакль заканчивается смертью Ромео и Джульетты. В результате и Лавровский, и Макмиллан эти самые исторические процессы в своих спектаклях отразили. Процессы двадцатого века, а не Возрождения, разумеется.