Вот и не стало Виктора Петровича Астафьева. И хотя смерть пришла к писателю на семьдесят восьмом году, а его тяжелые недуги давно не были тайной, известие о кончине отзывается не только болью, но и недоумением. Казалось, что астафьевские любовь к жизни и солдатское чувство долга всегда будут сильнее, чем старые раны и новые беды. Астафьев настолько не щадил себя, жил и писал с такой страстью и таким бесстрашием, был так непредсказуем, свободен, творчески молод в каждой новой вещи, что «резонные» соображения (вроде «никто не вечен») никак с ним не ассоциировались. В самых последних его рассказах нет и намека на душевную усталость или «повторение пройденного». Эти без преувеличения страшные истории о войне («Трофейная пушка») и первых послевоенных годах («Пролетный гусь», «Жестокие романсы») полнятся таким кипением неостывшей боли, что всякий разговор о «мастерстве» кажется неуместным и жалким. И лишь одолев неизбежную оторопь, понимаешь, какая могучая гармония держит позднюю прозу Астафьева, какая смысловая энергия дышит в его неудержимой поэтической речи. Истовой, к каждому из нас обращенной речи, что не может и не должна оборваться. Астафьеву -- до самого конца -- было что нам сказать. Потому и не веришь в смерть писателя.

К середине 80-х Астафьев стал живым классиком -- «Пастух и пастушка», «Последний поклон», «Царь-рыба» обеспечили ему читательскую любовь, славу и неколебимый авторитет в литераторской среде. Именно тогда, не дожидаясь разрешений, писатель взорвал внешнее благолепие «Печальным детективом». Резко, до надрыва он заговорил о роковой связи общественного настроения и излома человеческой души, о «порче» (ключевое слово позднего Астафьева), десятилетиями корежащей нашу страну. Он заставлял увидеть въяве не только тогдашние, но и будущие страхи и ужасы России. Он говорил об общей вине, о вошедшем в привычку небрежении отдельным человеком, о внутреннем обессмысливании жизни, насквозь пропитанной враньем, жестокостью и алкоголем, серой жизни, что неизбежно губительно отзовется в детях и внуках. Видя силу, агрессивность и изворотливость зла, он ни в коей мере не желал подчиняться его «логике». Он верил в свободу и в людей, что должны вернуться к самим себе, найти узкий путь меж казарменным рабством и бандитским своеволием. Верил -- и потому писал.

Десятилетие русской свободы, столь многими потраченное попусту, стало для Астафьева по-настоящему своим. Он мог наконец говорить во весь голос -- и он говорил. О кровавой каше войны. О преданных и брошенных на произвол судьбы победителях. О том, как страшно жить, и о том, «как хочется жить». О душевной стойкости «веселого солдата» и сломанных судьбах других солдат -- когда-то не менее веселых. За эти годы были написаны «отцовские» (быть может, самые сильные) главы «Последнего поклона» («Забубенная головушка»), роман «Прокляты и убиты» («Чертова яма», «Плацдарм»), заменившие его третью часть повести о горьких возвращениях в пустые дома -- «Так хочется жить», «Обертон», «Веселый солдат», новые рассказы и «затеси». Не было «повторений», потому что Астафьев ощущал каждого своего персонажа, каждого человека абсолютно неповторимым, всегда слышал (и нас заставлял расслышать) «обертоны» личности и судьбы. Всякой. В том числе судьбы павшего и грешного, раздавленного советской нежитью, загубившего свою душу. Поведав в «Жестоких романсах» о «фигуристой» жизни и страшной смерти именно такого человека, Астафьев пишет: «Настоящую фамилию Кольки-дзыка я изменил, чтобы не так стыдно было мне, вам, всем нам». Стыдно, потому что мы, как бы худо нам ни было, живы. И должны быть благодарны -- благодарны за жизнь, которая и есть счастье.

Астафьев никогда не грешил благодушием -- он знал, что такое русский ХХ век, и, не щадя лицемерной «чувствительности», требовал того же от своих читателей. Но он знал и другое -- то, что некогда выдохнул в «Царь-рыбе»: «Я оглянулся и от серебристого крапа, невдали переходящего в сплошное сияние, зажмурил глаза. Сердце мое трепыхнулось и обмерло от радости: на каждом листке, на каждой хвоинке, травке, в венцах соцветий, на дудках дедюлек, на лапах пихтарников, на необгорелыми концами высунувшихся из костра дровах, на одежде, на сухостоинах и на живых стволах деревьев, даже на сапогах спящих ребят мерцали, светились, играли капли, и каждая роняла крошечную блестку света, но, слившись вместе, эти блестки заливали сиянием торжественной жизни все вокруг, и вроде бы впервые за четверть века, минувшего с войны, я, не зная, кому в этот миг воздать благодарность, пролепетал, а быть может, подумал: «Какое счастье, что меня не убили на войне и я дожил до этого утра...» Какая великая правда живет в этих словах! Как горько и как важно перечитывать и обдумывать их сейчас, когда война догнала-таки стойкого веселого солдата, замечательного русского писателя, большого, страстного и чистого душой человека.

В последнее время Виктор Астафьев тяжело болел. 21 апреля в первый раз попал в больницу с инсультом и фактически после этого уже ни дня не чувствовал себя здоровым. Месяца два назад Астафьев, несмотря на нездоровье, попросил, чтобы его выписали. Он больше не мог видеть больничные стены. Однако болезнь прогрессировала. В последние дни около его кровати круглые сутки дежурили врачи. Последней ночью Виктора Петровича дважды возвращали к жизни. В третий раз реанимационная бригада оказалась бессильна. Друзья и близкие Виктора Астафьева говорят, что до последнего дня он продолжал работать над давно задуманной повестью о собаке, которая в молодости трижды спасала ему жизнь. Виктор Петрович Астафьев завещал похоронить его на малой родине, в поселке Овсянка, рядом с дочерью Ириной: «Я прошу не делать из похорон шума и содома. Если священнослужители сочтут достойным, прошу отпеть в ограде моего овсянского дома. Выносить по улице Пустынной, по которой ушли в последний путь все мои близкие. Прошу на минуту остановить возле ворот бабушкиного и дедушкиного дома. Также старого овсянского кладбища, где похоронены мама и бабушка. Если писатели и почитатели захотят проводить поминки, то, пожалуйста, не пейте вина, не говорите громких речей, а просто помолитесь. На кладбище не ходите, не топчите наших могил и как можно реже беспокойте нас». Завещание Виктора Петровича будет выполнено с одной оговоркой. Когда он писал это, в Овсянке еще не было церкви, поэтому домой похоронная процессия заедет, но отпевать будут в храме. День похорон, 1 декабря, объявлен в Красноярском крае днем траура. Александр МАКАРОВ, Красноярск