Теперь «Дредноуты» будут идти в «Огороде» регулярно. Раз в месяц, 26 числа. Официальная же премьера спектакля состоялась несколько раньше -- на фестивале NET в Центре Мейерхольда. По окончании премьерного показа часть зрителей вышла из зала, утирая слезы, а другая часть (к счастью, меньшая) -- недоумевая и даже негодуя: вот как быстро переродился любимец театральной Москвы. Наиболее радикальные объявили Гришковца приспособленцем и выразили уверенность в том, что спектакль сделан на продажу -- милитаристский дух теперь, мол, в чести. Подобные обвинения можно было бы пропустить мимо ушей -- мало ли что кому померещилось. Но померещилось не случайно. Ведь если сам Гришковец заявляет, что спектакль, рассказывающий о морских сражениях первой мировой, об огромных и прекрасных кораблях, лежащих на дне морской пучины, о фантастическом и чаще всего бессмысленном героизме моряков, неотделим от него в большей степени, чем автобиографический и ставший уже легендарным спектакль «Как я съел собаку», это что-то да значит. Если переименовывает себя из «нового сентименталиста» в «нового романтика» -- это не просто так. Если его всегдашний исповедальный тон пригодился ему не только в рассуждениях о том, почему мужчины идут на войну, но и в ярком, вполне сгодившемся бы для сценария какого-нибудь блокбастера описании знаменитого Ютландского сражения, об этом стоит задуматься.

Чуть меньше года назад Гришковец играл черновой вариант «Дредноутов» для друзей, и там акценты по сравнению с премьерой были несколько смещены. Теперь он в большей степени романтизирует войну, тогда -- экзистенциализировал. Черновой вариант невольно отсылал зрителя к роману итальянца Дино Буцатти «Пустыня Тартари» (в свое время по нему был снят довольно известный одноименный фильм). Герои романа живут в некой крепости и бесконечно ждут встречи с каким-то неведомым противником, готовые к смерти и подвигам непонятно во имя чего. У Гришковца моряки, умирающие на судне под немецким флагом где-то у берегов Аргентины (какая уж тут защита отечества!), открывающие кингстоны, но не спускающие флаг, тысячами идущие ко дну, чтобы не посрамить славу корабля и воинскую честь, тоже постоянно готовы к подвигам и гибели всерьез. И тоже неясно во имя чего. Бессмысленность войны приравнена к бессмысленности жизни вообще, в которой каждый ждет своего звездного часа. Живет и погибает, ибо абсурдно. Тогда, около года назад, их способность к самопожертвованию и стоическое отношение к смерти вызывали у него не столько восхищение, сколько удивление. Правда, с положительным знаком (удивление ведь может быть и со знаком минус). Теперь Гришковец стал определеннее. Он открыто заявляет, что хотел бы быть таким же, как эти моряки. И, конечно, проще всего увидеть этот спектакль сквозь призму военно-патриотической макулатуры. Но и нелепее всего. Гришковец лукаво называет «Дредноуты» «спектаклем для женщин», которым он хочет «рассказать о тех мужских иллюзиях, которые лежат на дне Северного моря, Атлантического океана... Да и вообще лежат на дне». Но то отношение к войне, жизни и смерти, о котором повествуется в «Дредноутах», столь же недоступно женщинам, сколько и современным мужчинам. Дело не в квасном патриотизме и, как мне кажется, не в женщинах. Дело куда серьезнее.

В европейской литературе давно уже сложился устойчивый антимиф о войне вообще и первой мировой войне в частности. Это бессмысленная бойня, калечащая тела и души... С подкупающей искренностью и простотой эту тему выразил Ремарк, с претензией на философскую глубину -- Джон Фаулз в своем почти программном романе «Волхв». Война -- это изобретение бездушных политиканов, а умирающие на фронте люди -- ее невинные жертвы. Высшая ценность -- это человеческая жизнь, а все остальное от лукавого. Сейчас подобный подход кажется правильным и единственно возможным, но так было далеко не всегда. На протяжении столетий в европейской литературе, да и в реальной жизни, доблесть и честь почитались выше жизни. Вся философия Ренессанса строится на том, что человек не рождается человеком, но становится им. Что от рождения он всего лишь tabula rasa, на которую сам и должен нанести некие письмена. И если мы начнем мерить поступки героев классической европейской драмы нынешними общечеловеческими ценностями и идеями о правах человека, то едва ли не все -- от Шекспира до Кальдерона -- придется выбросить на помойку. Испанские драмы чести уж точно придется. Там чуть что -- герой хватается за шпагу и готов ценой собственной (и, что немаловажно, чужой) жизни восстанавливать свое доброе имя. Можно, разумеется, расценивать это как варварский обычай, а можно и как благородство духа. И если кто-то решит исследовать, скажем, феномен дуэли, это вовсе не значит, что он мечтает возродить практику дуэлей в современной жизни. Вот и Гришковец вовсе не мечтает о том, чтобы войн было побольше -- хороших и разных. Просто понимает: что-то в жизни безвозвратно поменялось. На смену базовым ценностям европейской культуры пришли другие. Не будем оценивать их в категориях хуже-лучше. Просто другие.

В «Дредноутах» обнаружилось, что новизна их автора не только в исповедальности, доверительности тона, о котором уже столько сказано и написано, что впору наложить на эти рассуждения какое-нибудь вето, но и в том, что он не боится показаться старомодным. Он словно бы говорит: мне надоели маньеристские перевертыши, на которых строится едва ли не все современное искусство, мне надоели бесконечные исследования изнанки сознания и темных сторон человеческой души, я расскажу вам о простых вещах -- о мужском братстве и благородстве. Я осмелюсь утверждать, что доблесть и честь (личная и корпоративная) -- это не пустой звук. Что смерть не всегда ужасна, она может быть и прекрасна. Да и вообще смерть есть одно из самых главных событий жизни. Он заполняет сцену театральным дымом, встает на стул и под звуки лиричнейшего Пресли (falling in love with you) сигналит залу флажками сакраментальное: «Погибаю, но не сдаюсь». В пересказе это звучит ужасно, а когда сидишь в зале, на глаза наворачиваются слезы.

Гришковец переименовал себя из «нового сентименталиста» в «нового романтика». По-моему, он просто «новый гуманист». И если это определение звучит для современного читателя пошло и банально, тем хуже для читателя.