По устойчивой традиции русские ученые книги издаются в «глухих» переплетах и под скучными названиями. Сборник статей Абрама Рейтблата свидетельствует о смене моды: завлекательно провокативны и обложечный рисунок, и название -- «Как Пушкин вышел в гении» (М., «Новое литературное обозрение»). Может, кто-то и примет за постмодернистский «проект» книгу, чей жанр определен подзаголовком -- «Историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи». Впрочем, ловля простодушных любителей остренького не входит в планы автора -- Рейтблат предупреждает: «Хотя Пушкин присутствует в ее названии, эта книга -- не о нем. В центре внимания тут -- социальные аспекты русской литературы 1820--40-х гг.: ее внутреннее устройство как социального института и ее внешние связи с политическими, а в какой-то мере и экономическими институтами русского общества того времени».

Все честно. Автор дотошно описывает формирование русской «литературы», ведет речь о структуре читательской аудитории, библиотеках, альманахах, низовой словесности, становлении авторского права и т.п. Осваивая «скучную» (на деле -- очень выразительную) цифирь (тиражи да гонорары), вникая в свидетельства современников, получаешь картину пестрой и «непонятной» литературной жизни. Чего-чего, а «благорастворения воздухов» в юной русской словесности не наблюдалось. Как и однозначного противостояния «хороших» писателей -- «плохим» (революционеров -- консерваторам, жрецов искусства -- поставщикам чтива, новаторов -- эпигонам, западников -- почвенникам). Здесь мы упираемся в главное внутреннее противоречие книги Рейтблата. В его пламенную страсть и «энергию заблуждения».

С одной стороны, исследователь стремится к воссозданию «полной» картины литературного бытия 1820--1840-х годов. Для этого должно вывести из тени максимум материала. И отказаться от каких-либо попыток его иерархического осмысления. В «ваших книгах» (что в дореволюционных, что в советских) «литература» -- это Жуковский, Батюшков, Вяземский, Пушкин и проч. Но не меньшее право на место под солнцем имеют Булгарин, Сенковский, Греч, издатели забытых московских альманахов и поставщики лубочных романов. Они писали доступнее, их читательский круг постоянно расширялся, они цивилизовали будущий «средний класс» (а заодно и литературный быт, внося в него здоровый дух коммерции). Они и выиграли в начале 1830-х годов аудиторию, оставив «литературных аристократов» на бобах. А если в глазах потомства проиграли, то потому, что «Пушкин вышел в гении».

Тут-то и начинается «с другой стороны». Или: все звери равны, но некоторые поравнее. Ратоборствуя со сложившейся иерархией, автор тут же выстраивает другую. Булгарин был оклеветан «литературными аристократами», либеральными историками, советскими идеологическими чиновниками. Восстановим справедливость! Рейтблат, памятуя о том, что наука должна быть внеидеологичной, разумеется, избегает деклараций. Он просто действует в этом духе. И его можно понять: во-первых, внимание к любому писателю заведомо лучше невежественного презрения; во-вторых, Булгарин (как и менее привлекающие Рейтблата Греч, Полевой, Сенковский) был фигурой крупной; в-третьих, «пушкинский культ» сказался на русской культуре и негативно (кто-то скажет: только негативно; я думаю иначе); в-четвертых, дразнить «гусей» -- дело веселое.

Только где эти «гуси»? Оголтелые «пушкинолюбы» легко согласятся на реабилитацию Булгарина и скажут, что Александр Сергеевич с Фаддеем Венедиктовичем вместе отстаивали священные принципы «православия-самодержавия-народности». Вменяемый историк только признателен Рейтблату и за статью «Ф.В. Булгарин и его читатели», и за книгу «Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф.В. Булгарина в III отделение» (М., «НЛО», 1998; ждем булгаринские «Воспоминания», изданием которых ныне занят Рейтблат). А если исследователь надеется сокрушить «интеллигентский миф», трактующий Булгарина как только доносчика, то здесь нужно оружие посильнее, чем «обратное общее место».

В статье «Писатели и III отделение» Рейтблат объясняет, что ведомство сие было не столько карательным, сколько идеологически контролирующим и пропагандистским, а потому нуждалось в литераторах, многие из которых с ним сотрудничали. Только ведь формы контактов были разными. Когда автор валит в одну кучу мелких чиновников, служивших в драматической цензуре, Тютчева, искавшего поддержки III отделения для реализации своих прожектов контрпропаганды в Европе, Жуковского, лично приятельствующего с Дубельтом, платных заграничных агентов, доброхотных осведомителей, Пушкина, пытавшегося играть на противоречиях придворных группировок, и т.д., он упрощает сложный исторически изменчивый сюжет. Такое упрощение конструктивнее привычного, а «оправданный» Булгарин больше похож на реального, чем фарсовый злодей из учебника. Но и после всех усилий Рейтблата «не проходит» Фаддей Венедиктович в гении. Останется историческим персонажем. Значимым для исследователей. Способным вызывать интерес у интеллектуалов. Проигравшим. И не потому, что на «коммерческую» лошадку поставил, с жандармами сотрудничал, Пушкина бранил. Далеко ли в сознании среднего интеллигента отстоит от Булгарина «литературный аристократ», скрытый антигерой книги Рейтблата, князь Вяземский? Ну да, один -- пушкинский друг (ох, сколько оговорок здесь нужно!), другой -- враг. Но ведь, по большому-то счету, забыты оба. (И даже поздние -- удивительные -- стихи Вяземского дела не меняют.) Не вышли в гении, и вся недолга.

Наверно, потому, что в гении вообще «не выходят». Заглавный очерк книги Рейтблата удивляет сочетанием тривиальности (была потребность в национальном поэте; Пушкин выпустил при жизни 26 книг; его поддерживали авторитетные литераторы и друзья; он вошел в литературу со скандалом; он отличался экстравагантностью в быту; при Александре его славе способствовала оппозиционность и гонения, а при Николае -- покровительство царя) и предвзятости. Есть ведь простенькие вопросы. Кто эти самые 26 книг написал? Разве не поддерживали Карамзин и Дмитриев того же Вяземского? Разве не «перекрестным опылением» похвал жил «союз поэтов»? Разве не маялся в Финляндии Баратынский? И какое кому теперь дело до того, что вокруг «Руслана и Людмилы» имел место шум? И разве мало при жизни напечатал Булгарин? И разве возведенный в гении Бенедиктов не сорвался в безвестность? И почему без всех вышеисчисленных причин «в гении вышел» никому не известный, чуждый политике, не знающий «конъюнктуры» автор повести о детстве, скрывшийся за литерами «Л. Н. Т.»?

Да, бывают баловни, которым все на потребу -- гонения и милости, тиражи и цензура, семейное счастье и его крах, проливной дождь и великая сушь. Глупо это как-то. Антинаучно. Тоталитарно. А всего досаднее, что без этих никак не обойдешься. Даже товарный вид ученой книге не придашь.