Поставить немецкого романтика взялся Александр Марин, артист, давно предпочитающий игре на сцене режиссуру. Прежде его привлекала добротная реалистическая манера, на сей раз он впал в ересь формализма. Жанр спектакля определен в программке как "триллер эпохи Просвещения". Что имеется в виду под "Просвещением", не совсем понятно -- то ли времена самого Гофмана (хотя он вроде бы жил в эпоху Романтизма), то ли наши с вами (хотя что в них просветительского?). Но это неважно. Слово "Просвещение" употреблено для солидности. Главное в дефиниции, конечно же, слово "триллер". Вообще-то подобный жанровый ход -- первое, что приходит в голову.

Романтическая литература дала немало сюжетов для фильмов ужасов. Чего стоит один, словно специально для Голливуда написанный "Франкенштейн" Мэри Шелли. Произведение Гофмана, вольно инсценированное Мариным, имеет с кинематографическими страшилками сходство более отдаленное, но таинственности и саспенса в нем тоже хоть отбавляй. Действие закручено вокруг загадочной фигуры гениального художника Теодора Кантора, бросившего в свое время вызов Богу в попытке создать подобие человека. Жертвой эксперимента спустя много лет после смерти дерзновенного мастера падет его сын Натан, который предпочел любви к трогательной девушке любовь к кукле, сотворенной некогда его отцом.

В повести, легшей в основу балета Лео Делиба "Коппелия" и оперы Жака Оффенбаха "Сказки Гофмана", присутствуют едва ли не все мотивы романтической литературы. Во-первых, это тема художника-демиурга, мечтающего стать вровень с самим Творцом. Во-вторых, взаимодействие живого и неживого мира. Последний не только ужасает писателя, но и неумолимо влечет к себе. Идея куклы, неотличимой от своего прототипа, а в чем-то и превосходящей его, тесно связана с гофмановскими размышлениями о природе актерского искусства. Будучи не только литератором, но и театральным директором, капельмейстером и декоратором, Гофман остро сознавал разрыв между великими произведениями литературы и театральной практикой. Любопытен в этом смысле финал его повести "Необыкновенные страдания директора театра", где главный герой показывает приятелю идеальный, по его мнению, театр. Со словами: "Вот моя труппа!" он откидывает крышку ящика и демонстрирует изящнейших марионеток. Живые актеры кажутся директору непригодными для подмостков.

Из этих романтических тем Марин пытается построить театральный триллер. Спектакль выдержан в черно-белой гамме с активным вкраплением красного. Профессор изящных искусств Альфред Спаланцани (Павел Ильин), к которому Натан, решивший стать художником, приезжает, дабы совершенствоваться в мастерстве, носит инфернально-черный парик с косичкой, экспрессивно жестикулирует и пронзает героя острым колючим взглядом. Коппелиус в исполнении подвижного и пластичного Дмитрия Бородецкого танцует в лучах мечущихся по сцене прожекторов данс-макабр, разговаривает вкрадчиво-елейным, но очень неприятным голоском и всячески демонстрирует повадки мелкого беса. Для сгущения атмосферы таинственности сцена то и дело погружается в темноту, а музыка звучит оглушительно и зловеще. И без того непростой текст Гофмана в сценическом варианте "Табакерки" обретает еще большую загадочность. У немецкого романтика люди и куклы похожи, но не тождественны друг другу. У Марина невесту Натана Клару и куклу Коппелию играет одна актриса -- обаятельная Дарья Мороз. Так что в финале не разберешь, кукольную или человеческую ипостась своей возлюбленной обнимает главный герой.

Иногда романтический пафос подается в пародийном ключе. Лирические герои в самые патетические моменты танцуют под Пьяцоллу. Спаланцани и Коппелиус, священнодействуя в своем анатомическом театре, наматывают на руки длинные шланги, имитирующие внутренности Натана. Сам герой, приобщившись к высшим тайнам искусства, почему-то надевает косуху.

Гофман был не чужд иронии. Ее разрушительный пафос он, как правило, обращает внутрь самого романтического героя. Но пародийность спектакля иного рода. Его эстетика напоминает не столько триллер с философской нагрузкой, сколько детские ужастики, которые подростки рассказывали друг другу в пионерских лагерях -- сначала очень страшно, а потом немного смешно. Единственным, кто воплощает в себе романтическое начало в чистом виде, оказывается исполняющий роль Натана Виталий Егоров, чья внешность и сценическая манера словно специально созданы для Манфреда, Эрнани или принца Гомбургского. На современной сцене такой артист -- большая редкость, но спектакль это не спасает. Посреди черных-черных комнат и гротескно-инфернальных партнеров он смотрится как живой человек меж экспонатов музея мадам Тюссо. Или обитателей идеального гофмановского театра в большом ящике. Он слишком утончен и лиричен, чтобы быть хорошей марионеткой.