Влажный брюнет сменил голубоглазого блондина в сливочных снах продавщиц коммерческих ларьков, триумфально завершив решающий сет формирования обобщенного секс-символа ХХ века. За 10 лет до того голливудская фабрика грез наконец-то оценила сочную привлекательность латинских любовников и королевским жестом передвинула Антонио Бандераса из дворницкой на авансцену. То был уникальный в американском кино случай, когда акцент не убивал, а продвигал карьеру залетного артиста.

Латинский любовник значился атакующей пешкой в кадровом реестре Голливуда. Этакий липкий и гибкий бамбино Хуанито с прилизанным пробором и пышной приставкой Санта-Мария Фуэнтес Гальярдо, соблазняющий эмансипированную красотку-миллионершу бессмысленной улыбкой и каплями воды на раскаленном теле. В конце его либо сбрасывали с небоскреба нанятые мужем-рогоносцем гориллы, либо он сбегал с чековой книжкой обманутой матроны и погибал в автокатастрофе на хитрой петле трассы Веракрус--Пуэбла в обществе неопознанной блондинки с кудряшками. Пиком продюсерских симпатий стал пружинный пуэрториканец Бернардо из «Вестсайдской истории» («Оскар» Джорджу Чакирису за второстепенную роль), но и его клали выкидухой под ребро в пылюку сетчатой окраинной спортплощадки. Общая обреченность лишь подчеркивала проходную роль персонажа: в длинную-длинную осень со второй мировой до падения коммунистической системы мир превыше всего ценил интеллект и оригинальность -- а что может быть необычного в гладком смуглом самце с пронзительным взглядом и водопадом комплиментов по копейке ведро?

Все изменила политкорректная революция. Провозгласив самоценность любого движения человеческой души и тела, она с фанфарами легализовала гомосексуализм, пигмент, уродство, избыточный вес, соломенные мозги, но раньше всего -- зазорные в приличном обществе чувства к дону Педро из Бразилии, где в лесах много-много диких обезьян. Американская культура, диктующая миру стиль последние 50 лет, стала невыносимо пошлой, вернув вслед за оберточным бумом, лицемерием публичных выступлений, истошным поклонением звездам-и-полосам и альковными скандалами знойный обывательский идеал начала столетия. Мир пустился в ламбаду, в рекламе кофе и кокосовых шоколадок замелькали томные полуодетые ребята с пластикой футболистов -- ровно такие, какие 90 лет назад заманивали купить что-нибудь кофейно-табачно-порочное в сети магазинов «Мюр и Мерилиз». Вернулись стереотипы мещанского века -- задушенный эротичный полушепот рекламных пауз, маниакально-тщательные мужские прически, гитарно-кастаньетные ритмы и белые штаны -- все, о чем мечтали полные курортные мадам Грицацуевы и над чем так неизящно глумился образцовский «Необыкновенный концерт». Для телезрителей шестидесятых годов рождения песня «Лабамба» и имена Жозефина Скандалья и Хосе Аморалес были просто неуклюжей звукоподражательной абракадаброй -- современники же Образцова узнавали в них жгучий танго-стиль своей нищей молодости. Рио-де-Жанейро, Монтевидео, Копакабана, белый пароход -- чем недосягаемее, тем волнительнее. Остап знал, с каких фантомов снимать пенки, сливки и прочую сметану.

Справедливости ради нельзя не признать международный характер латинского стиля, объединяющего избыточной маскулинной сексуальностью все небогатые приморские городки тропического пояса. Белые штаны, усы, геройство, приставучесть и тарабарский язык искони являлись трансатлантическим кодом роковых соблазнителей. Лишь сорочья страсть к блестящему и общая провинциальность мешали им опрокинуть навзничь чопорный до поры мир. Эстрада, кухня и футбол, где не было и не будет равных южным бестиям, долгое время оставались занятием плебса, тормозя их триумфальное шествие к сияющим вершинам. По мере постепенного вырождения и отмирания аристократии, этикета, правил и всего ледяного -- вежливости, презрения, внимания -- жаркая поступь амигос-мучачос становится все слышнее. Вперевалочку такая, ритмичная, босой ступней внутрь.

«Когда-то они были воинами» -- назвал австралиец Ли Тамахори свой фильм о латинских парнях из Новой Зеландии. В слове «мачо» до сих пор сохранился посвист песчаного ветра межконтинентальных границ, ковавшего молчаливых и скорострельных ублюдков в пончо. Судя по одиссеям баскских, кавказских, сицилийских разбойников, державших в страхе колониальную администрацию, настоящие латинос тоже давали гринго жару в отторгнутых у Мексики штатах Техас--Аризона--Нью-Мексико. Однако кровавые подвиги Хоакинов Мурьет, Альфредо Гарсий, Себастьянов Перейр и прочих местных Гарибальди и Хаджи-Муратов бессовестно зажевал Голливуд. Равных Диким Биллам и Кровавым Джо в драке и пальбе быть, разумеется, не могло -- все они валили чиканос десятками, с бедра, с коня и из пулемета. «Дикая банда», «Великолепная семерка», «Буч Кессиди и Санденс Кид» равно заканчивались грудой трупов в сомбреро (реальное соотношение потерь было скорее всего обратным). Нелюдимых любителей мачете и текилы просто передавили всей мощью федеральной кавалерии, а после всем рассказывали, как летели наземь доны Педры под напором стали и огня.

Историю пишут победители. Сегодня белому трудно представить себе латина иначе как в роли трущобного хулигана или платного танцора в дорогом ориентальном кабаке. Только нескончаемая революционная фиеста на Кубе еще напоминает ему о временах Че, Боливара, Сапаты и Камило Сьенфуэгоса. Адиос, мучачос, -- новый век славит Марадону, макарену, марихуану и вида-луку. Коварный эспаньол стал не более чем эталоном жаркой, порочной, заводной сексуальности.

Ни грана почетного в этом нет. Королевами красоты никогда не становятся девушки из главных стран.

Красота -- удел третьего мира.