Хорошо нынче пишут не курские помещики, а отдельные российские литераторы. Так вдохновенно, изысканно, стройно, гармонично и, кроме прочего, грамотно, что, приняв драгоценную рукопись (файл), редактору остается токмо блаженствовать за чашечкой кофе. Не прикладывать же робкую дрожащую руку к безусловному шедевру, в коем и распоследнего словечка изменить нельзя, запятушки переставить невозможно. Да, были постыдные времена остервенелого редакторского (цензурного, палаческого, насилующего творческую волю!) диктата, когда какой-нибудь мелкотравчатый Плетнев Пушкину тексты поганил (Некрасов -- Толстому, Твардовский -- Солженицыну)...Были -- чего греха таить, но, к счастью, сплыли. Нынче высокие творенья могут досягать читателя в «авторской редакции». Правда, пока еще обычно при наличии корректора, чье вмешательство, впрочем, тоже не слишком навязчиво. Однако не об орфографии с пунктуацией сейчас речь. И не об очепятках, кишмя кишащих в изрядной части новейших (выпущенных в последние два десятилетия) книг. Мы о высоком -- о слоге. (С каковым, впрочем, связаны и все прочие ингредиенты литературного текста -- композиция какая-нибудь, сюжет, предметный мир, исторические реалии, персонажи...) Мы о том чарующем слоге, соприкоснувшись с коим представитель на глазах устаревающей (обреченной на небытие) профессии отходит в уголок, где вкушает свою законную чашечку кофе. Или, демонстрируя свою архаическую закоснелость и роковое несоответствие великим мировым культурно-гигиеническим политкорректным стандартам, нервно курит...

«Один из приятелей притащил из-под навеса (конкретность в деталях -- это страшная сила! автор реалистически воссоздает пляжную атмосферу -- «из под навеса», а вовсе не из подвала или из собственного гостиничного нумера, как можно было бы подумать!) два топчана и долго их устраивал (а деревяшки эти, небось, и спасибо не сказали за трогательную заботу!), примериваясь (сколько смелости, неожиданности и одновременно точности в этом глаголе) к солнцу. Его товарищ устроился (не хуже топчанов, хоть и совершенно самостоятельно; оценим изящество повтора -- это любимый прием автора) чуть в стороне, довольно безразлично наблюдая за его действиями. (Два «его» прелестны. И «безразлично» -- выше всяких похвал. Не «сладострастно», не «брезгливо», не «негодующе», а именно что «безразлично».) Недалеко от них (надо полагать, от действий) женщина, лежа на животе, увлеченно (редкая у нашего автора наблюдательность -- героиня, должно быть, причмокивала от удовольствия) читала книгу. Судя по ее загару и -- косвенно (о блеск разъяснений!) -- по толщине прочитанного (и не знаешь, как комментировать), она не первый день предавалась приятному лежанию на солнце. («Лежание», конечно, душу радует, но все-таки хотелось бы знать, много страниц в этом приятном состоянии героиня одолела или мало? Как-то противоречиво тут все. Если не сказать: загадочно.) Поставив наконец топчаны наилучшим образом, он (кто???) было улегся, но увидел женщину, подумал (ох, не только персонажу стоило бы предаться этому хлопотному занятию) и приблизился к ней, накрыв ее своей тенью».

Парад местоимений продолжается. Как и вернисаж уточнений. Не моей тенью «он» «ее» накрыл. И не тенью отца Гамлета. Своей. Собственной. Ибо не андерсеновскую сказку нам предлагают для чтения, а, как гласит аннотация, «роман, которого еще не было в современной отечественной литературе». Дерзну на большее: и в не современной не отечественной тоже. «Перед читателем произведение, жанр которого определить невозможно (знамо дело, «Евгений Онегин», «Мертвые души», «Война и мир» -- далее по списку): это одновременно и роман-адюльтер (интересное начинание, между прочим, как говаривал герой Искандера; чует мое сердце, что скоро нам предложат «роман-мезальянс», а там и «роман-промискуитет»), и роман-исследование (так, дефисно) русской истории <...> Постоянная смена фокуса и почти (как трогательно!) кинематографический монтаж эпизодов создают редкий по силе эффект присутствия. (Интересно все-таки: присутствия чего? Не берусь строить гипотезы. Если б сказано было «эффект отсутствия», расшифровал бы легко: грамотности. Или, выражаясь патетичнее: элементарной ответственности за написанное -- и напечатанное потом -- слово.) Это в полном смысле слова большая книга обещает стать событием в литературной жизни».

Вот тут не поспоришь. Во-первых, полтыщи страниц, они же 26,88 условно-печатного листа. Во-вторых, в лонг-лист одноименного состязания «роман-адюльтер» вошел (из чего можно сделать вывод: одолели «роман-исследование русской истории» не только автор, корректор и я, но и кто-то из экспертов; впрочем, и оспорить это мнение совсем не трудно). Не удивлюсь, если войдет он и в список короткий. Как «Большой книги», так и «Русского Букера». И еще какой-нибудь премии, временным параметрам которой будет соответствовать. Потому как «событие в литературной жизни». «Почти кинематографический монтаж». Любовь-морковь. «Лихие» (теперь без этого эпитета -- ни-ни) девяностые, что были хуже Гражданской войны. Которой на страницах произведения с неопределимым жанром тоже отведено должное место. Как и сопряжению далековатых эпох, многомудрым раздумьям о странной судьбе России, поискам таинственной блаженной страны, на которые во все времена отправляются наши удрученные грязноватой реальностью соотечественники, и множеству странноватых, вялых и печальных «интимных» сюжетов, в которых барахтаются наделенные разными именами, фамилиями и даже биографиями, но с превеликим трудом различимые персонажи.

В частности, те два приятеля, которых мы впервые наблюдаем на крымском пляже. Одного Ильей зовут, другого -- Тимофеем. Один из провинции родом и в Афгане служил, а другой -- из столичной элиты. Вообще-то я, если крепко напрягусь, вспомню, кто из них кто. Как вспоминал, добираясь до очередного «ильинского» либо «тимофеевского» эпизода. Что ни в коей мере не споспешествовало расширению смысловых горизонтов постигаемого фрагмента. А уж разобраться, кто там Вероника, кто Марианна, кто Аля (при страстной любви автора к личным местоимениям), мне удавалось далеко не всегда. И потому об «адюльтерной» составляющей безредакторского опуса достоверного отчета представить не могу. Вроде бы почти все предъявленные публике «лавстории» плохо кончились. (Почему? -- да ведь 90-е же! Тогда все всех кидали. Во всех смыслах.) Только Маше с Галкиным, кажется, что-то светит. Маша из-за границы недавно вернулась... А Галкин... Он там за самого умного ходит... И тоже в Афгане воевал... Или нет? Зато уверен, что в отличие от многих-иных-прочих этот персонаж обозначается не именем, а фамилией. В чем, наверное, скрыт какой-то смысл.

У книги с размытым, не поддающимся фиксации сюжетом и мутным необязательным слогом отсутствует редактор. Заглавие и автор имеют место. Только называть их никакого резона нет. Придется, конечно, когда/если опус в каком-нибудь шорт-листе воссияет, но пока воздержимся. Дабы сохранить верность той достаточно мощной тенденции, что выражена очередным «литературным событием» и идеально укладывается в формулу Брехта. Да, что тот солдат, что этот. Именно так.