Малолетние герои одного из «Денискиных рассказов» Виктора Драгунского решают добыть денег маме на подарок, сдав бутылки. Для чего их опорожняют, перелив в банку найденные в буфете два вина -- черное и желтое: «Не все ли равно? И это вино, и то вино». Подоспевший отец вопит: «Слыханное ли дело выливать в банку коллекционный черный «Мускат» урожая 1954 года и разбавлять его жигулевским пивом?!»

Фестиваль устроился на манер этой самой банки. Поскольку в экспериментальном искусстве никто толком хорошее от дурного не отличает, потребны разъяснения. Как всем давно известно, почти всегда искусство тут искусство слов: закусывать вино с пивом полагается хитроумной кураторской ушной лапшой. Вот, к примеру, фотографии неких черных разводов. И нам объясняют: это пыль на досках, которую сфоткали и сдули. То есть натурально символ быстротечности и бренности. А ежели написать, что пыль залита прозрачной смолой, выйдет символ того, как эфемерное становится вечным? Ну и т.п.

Среди разнокалиберного видеоарта, инсталляций, графики, обработанных фотографий и прочей всякой всячины, наводнившей обширное пространство центрального выставочного зала «Манеж», значительная часть работ представляла собой подобное шарлатанство. Как, впрочем, почти что на любой выставке contemporary art. Хотя нашлись и вещи дельные, в которых были выразительность и смысл.

Танцевальные перфомансы, показанные в день закрытия, тоже следовали тренду банки. Поначалу вышел человек в костюме, перепачканном белым, при пестром галстуке, лицо и босые ступни также неровно набелены. Сел за столик и стал долго манерно распивать кофе. Все это сопровождается ложнозначительными звонами. Тут прокралась тоненькая девушка в белом кринолине и с драным зонтиком, потом еще одна в юбочке и красных колготках. Обе, насколько можно догадаться, под обильным гримом прехорошенькие. И тетенька куда дороднее, толстоногая, в драном платье, а затем в шубе. Она оказалась Натальей Жестовской, руководителем театра петербургского OddDance, «хореографом и педагогом буто», как репрезентирует ее буклет. Буто в его данном изводе представляло собой дико медленные маневры женского состава вокруг кофейного церемонника, потом явился красный платок, который вообще-то в восточном театре маркирует самоубийцу, но ничего такого страшного не сделалось, напротив, в том же зарапиденном темпе выдвинулась еще одна девушка в платьице в горошек и шляпке, у нее с героем вроде стало что-то наклевываться, а предыдущее дамское трио, прям как ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой, не хотят его пустить. Однако тут возьми да и выйди молодой человек в парусиновом пальто на голое тело, тоже перепачканном краской, и с краскораспылителем. Живо напомнившим другой Денискин рассказ: про то, как дети во дворе именно таким прибором друг друга покрасили («Аленку мыли в семи водах со скипидаром...»). Но из форсунки брызнула всего лишь вода, а поскольку со второго мужчины, ну, который кофейничал, уже лил пот градом, причем явно не только от духоты, но и от зажима, опрыскивание ему пришлось весьма кстати. Как и тетеньке в шубе -- жара стояла на четвертом десятке градусов.

Это в общих чертах. Потому что было еще поливание пола из леечки и растирание лужиц ногой, подкрикивания и подвывания в фонограмме, магические пассы опрыскивателя, от которых девушки валились наземь врассыпную, и... Впрочем, к чему припоминать весь этот нудный утомительный сорокаминутный вздор?

Перфоманс «Данс-театра Моники Кох» (Австрия--Великобритания--Словакия) оказался настолько же короче, насколько лучше. На стене висят два пальто, в них вдеты девушки. Постепенно они высвобождаются, медитативно танцуют (танец состоит из неторопливых простираний рук и ног, сгибания корпуса, укладывания тела наземь), наконец одна снимает с себя по очереди шелковые одеяния и затихает на полу. А вторая возвращается в свое пальто -- и тут фокус: оно крепится на голову выше танцовщицы, так что если повернуться задом, руки, ноги и спина образуют великанский силуэт. Рената Бубнякова из Словакии -- танцовщица (в отличие от партнерши англичанки Элизабет Стоуэлл, которая просто красивая женщина), и это сразу видно: пластика ее точна, кантиленна, так, что все манипуляции с пальто буквально завораживают.

Потому и не требуется спецразъяснений, что сей сон значит. Как только проблеснет нечто артистическое -- оно себя и объяснило (и оправдало) фактом своего существования. Имею дерзость полагать, что претендующий на время (и тем более деньги) других людей, что бы он ни показывал, обязан уметь нечто, чего не сумел бы любой сидящий в зале, если избавить его от страха сцены. Можно наплести сколько угодно словесных кружавчиков (например, таких: «Есть творчество как воздух, вдохновение, которое невидимо. Есть результат творчества -- многообразные формы, которые носят имя своего создателя» и т.д., это с сайта OddDance), но... Этим летом мне пришлось посидеть на вступительных экзаменах в Театральную академию, и я догадался: вероятно, участники многочисленных групп современного танца рекрутируются как раз из отсеянных абитуриентов, которым на сцену хочется, а данных нету.

У Флавии Гизальберти и Эзио Тангини данные, бесспорно, есть. Флавия -- 47-летняя базельская художница, семь лет назад увлеклась буто, итальянец Тангини -- ее партнер по созданной им в 2004-м In Between Butoh Company. На закрытии фестиваля они исполнили следующую штуку: она корячится на полу, наготу прикрывает только телесного цвета бандаж и как бы парик из спутанных веревок. Он, выждав несколько минут этих корчей, выходит, скидывает плащ и оказывается тоже голым (в таком же бандаже). Тренированное, пропорциональное, но весьма немолодое мужское тело заставляет вспомнить анатомические штудии Дюрера. Да и женское отсылает к старым мастерам с их способностью передать человеческое естество -- современные-то изображения женщины, особенно в массмедиа, искусственны дотла. Он очень медленно, преодолевая невидимые, однако почти физически ощутимые препятствия (вернее, душевные, но им найдено пластическое выражение), приближается к ней, обвивается вокруг, ниже, ниже, и вот он уже опутан ее веревками-волосами и лежит на спине, подняв связанные ими стопы. И у нее случается припадок тряски -- на бедрах исполнительницы крепится по бубенцу, могу прочитать их злое бреньканье как выражение болезненного торжества. Но не уверен: постепенно открывающееся из-под косм лицо Флавии непроницаемо. И притягательно самодостаточной выразительностью черт.

К потусторонним звукам фонограммы она прибавит скрип и скрежет по полу надетых тут же японских сандалий-скамеечек гэта, и этот дикий звук станет последней метафорой в цепи точных образов, передающих взаимоотношения двух людей. В какой-то момент чувствуешь, что происходящее имеет к тебе отношение, не словами, каким-то другим способом понимаешь, о чем речь. Что эти люди на площадке делятся с тобой черным вином знания про жизнь -- тем же, что пьешь и сам.