На заключительной пресс-конференции генеральный директор «Балтийского дома» Сергей Шуб сказал: «Отцов и детей», поставленных Адольфом Шапиро в Городском театре Таллина, привезти было необходимо». Он прав: есть спектакли, которые надо вводить в состав общей театральной жизни, обдумывать коллективно, общими усилиями определяя их значение в современной российской культуре.

Я сказал: «в российской культуре» -- и тут же ловлю себя на слове. Почему, собственно, в российской, если спектакль идет на эстонском языке и на него ломится таллинская молодежь? Да, разумеется, «Отцы и дети» в постановке Адольфа Шапиро есть прежде всего факт эстонской культуры. Но этот спектакль занял также свое, довольно важное место в театре России: так я чувствую, и ничего не могу с собою поделать. Дело не в пережитках имперского сознания, равно свойственных жителям метрополии и бывших окраин. Речь идет о вещах фундаментальных. По определению великого антрополога Маргарет Мид, культура личности -- «это все, о чем человек не может забыть». Так вот, спектакль Шапиро поставлен именно о том, чего я забыть не могу. И не я один.

«Отцы и дети» Шапиро работают не с моей личной памятью (школьник, изнывающий над «образом Базарова»; студент, до слез ошеломленный финалом эфросовского «Месяца в деревне» и т.д.); они вступают во взаимодействие с общей памятью о русской классике и ХIХ веке. О том прекрасном строе душевной жизни, который то ли навсегда исчез вместе с дворянскими усадьбами, то ли будет существовать вечно, -- во всяком случае до тех пор, пока Пушкин и Тургенев вдохновляют читателей на ночные бдения и долгие разговоры.

Главный герой спектакля -- природа. Не пейзаж («образы природы в произведениях Тургенева»), а свод законов, обуславливающих гармонию жизнеустройства. Правилами природы можно пренебрегать -- как оно и происходило на всем протяжении ХХ века, -- но их нельзя отменить. История, которую рассказывает Шапиро, это сюжет о человеке, что первым пошел против правил и умер -- отнюдь не трагически.

Странно было бы сказать, что в этом спектакле Евгения Базарова (Марко Матвере) не жалко, -- такого большого, сильного, слегка забавного в своем нигилистическом простодушии. Он похож на молодого дрессированного медведя, который изо всех сил старается стать диким. Развивая сравнение (которое, как всякое, хромает), скажем, что несчастный мишка, расправляясь с условными рефлексами, решил заодно избавиться от безусловных, -- как его не пожалеть. Однако выжить он не мог.

Шапиро замечательно проясняет сюжет жизни Базарова. В спокойную, почти идиллическую жизнь (белый мир, выстроенный Андрисом Фрейбергсом, прочитывается прежде всего как структура приусадебного парка) вторгается молодой, смелый человек, не признающий условностей, на которых и держится любая идиллия. Все окружающее в его присутствии начинает выглядеть несколько искусственным -- в особенности люди, считающие необходимым переодеваться к обеду. Казалось бы, победа ему обеспечена. Проблема в том, что, не желая подчиняться условностям, человек уверяет себя, что он не подчинен вообще ничему. Базаров, как все помнят, влюбляется в умную и красивую женщину (Одинцова -- Эпп Ээспяев), любовь его неуклюжа и неказиста, он получает отказ и чувствует себя униженным. Спектакль Шапиро и игра Матвере чудесно дают понять: Базарова в его собственных глазах унижает не только отказ, но и сама любовь -- подчиненность чувству, которое вытравить из себя он не может.

Жизнь превращается в постепенное душевное помрачение: Базарову уже в тягость и друг (Аркадий Кирсанов -- Индрек Саммул), и родители (мать -- Анне Рееман, отец -- Аарне Юкскюла), и он сам. Лихорадочная, остервенелая работа (отец с умилением рассказывает, как его сын рвал зуб мужику -- пациент аж на полметра подпрыгнул) не спасает, а ровно наоборот: вскрытие трупа, неосторожность, пораненный палец, тиф, смерть. Последние сцены на фестивальном показе Марко Матвере сыграл не очень сильно: втянуть шею в плечи, разлохматиться и скособочиться -- этого как-то недостаточно, чтоб изобразить умирающего, но из роли и спектакля актер не выбился. «Отцы и дети» выстроены Шапиро так крепко и так подробно, что из логики спектакля, похоже, выбиться вообще невозможно.

Шапиро -- один из самых умных, тонких и учтивых режиссеров современного театра. Сложность душевной жизни и отточенность формальных приемов в его спектаклях иногда соединяются с дивной силой, спокойной и изящной (спектакль при этом может быть до предела насыщен тревогой и мукой). Чтобы такое случилось, должно элементарно повезти, но кроме везения есть еще интуиция, диктующая верный выбор предмета. Исключительно точным выбором были «Последние» Горького в Театре-студии Табакова (1995): спектакль, в котором не было ни одной пустой роли, сам Табаков сыграл фантастически хорошо, а Ольга Яковлева -- гениально. Думаю, что «Отцы и дети» (Элмо Нюганен, руководитель Городского театра и давний друг Шапиро, просто предложил поставить «что-нибудь из русской классики») -- выбор не менее точный.

Во-первых, потому, что роман Тургенева сегодня -- наименее читаемый из всех великих русских романов, исключая разве «Петербург» Андрея Белого: его стоило воскресить в общественном сознании. Во-вторых, потому, что на театре тургеневская проза запрещает любые проявления дурновкусия. Режиссер, тяготеющий к кичу, может относительно свободно чувствовать себя в обществе Достоевского, но с Тургеневым ему скоро станет стыдно, либо -- что вероятнее -- до одури скучно: в этом смысле Тургенев даже более обороноспособен, чем Пушкин. И наконец, в-третьих: мир Тургенева это последний из миров, в котором русская дворянская культура находится в согласии с природой -- пусть условном, пусть непрочном согласии.

Думая об этом, спектакль Шапиро хочется вспоминать буквально по сценам. Как Николай Петрович Кирсанов (Лембит Петерсон) встречает молодых гостей и как он обескуражен их манерами. Как катает в коляске своего незаконнорожденного сына Фенечка (Эвелин Панг) и как она деревенеет при появлении господ. Как забавно выходит на дуэль Павел Петрович (из-за болезни великого эстонского актера Мика Микивера сейчас его играет Аарне Юкскюла): надменный вид, широкополая черная шляпа, черный плащ до пят -- воплощение декоративной патетики, но также и живого чувства чести. О, дивный старый мир, в котором пределом человеческих отношений было не хамство, а проявление неучтивости. Мир, в котором приходилось одергивать людей, чтобы они не говорили чересчур красиво. Мир, в котором элегия на смерть тургеневского мира может растянуться на любое количество строк.

Не тосковать по этому миру нельзя. Воссоздать его вокруг себя, хотя бы в некоторых существенных чертах, наверное, можно, и для этого не надо быть гением. Но это не значит, что я или вы способны его воссоздать, -- в отличие от Адольфа Шапиро и артистов таллинского Городского театра.