Новозеландец Леми Понифазио, художник, хореограф и самый настоящий самоанский шаман, -- главный герой не только берлинского, но и всего немецкого танцевального года. В июле показал премьеру в Эссене, осенью появится на Spielzeit Europa, а сейчас со спектаклем Tempest: without a body приехал на фестиваль Tanz im August, где получил особую площадку -- сцену «Фольксбюне», рассчитанную на публику куда более широкую, чем просто любители современного танца.

Понифазио взял эту аудиторию играючи: после растерянной паузы зал разразился овациями -- аплодировали до тех пор, пока не поняли, что кланяться в третий раз артисты не выйдут. Это знак: перед нами представители некоммерческого искусства.

Театр Понифазио определяют по-разному -- магический, ритуальный, иногда сравнивают с театром Боба Уилсона и других визионеров, но причисляют все-таки к современному танцу. Из биографии Понифазио следует, что он не просто хореограф. Родился на Самоа, изучал политологию и философию в Новой Зеландии, много путешествовал. Жил в разных местах -- у священника в Окленде, в резервации канадских индейцев, год в Японии. Перед фестивалем Понифазио успел рассказать, как ненавидит колониализм и расистские стереотипы, насаждаемые голливудскими фильмами типа «Аватар». Боль, которую он испытывает по поводу истребляемых культур и цивилизаций (на том основании, что они дикие), -- стержень и стимул его творчества. Даже собственный театр он назвал Mau («Мнение») в честь самоанского движения сопротивления, которое и привело в 1962 году к независимости острова, бывшего под немцами, британцами, американцами, новозеландцами... На Самоа, впрочем, Понифазио не был давно. На родину тихоокеанский титан, находящийся в постоянном движении между странами и цивилизациями, смотрит теперь как гражданин мира -- с высоты птичьего полета.

В Tempest: without a body эпический размах ощущаешь сразу. Еще ничего не видишь, но тело уже содрогается -- в буквальном смысле: из динамиков раздается такой страшный грохот, как будто сотни экскаваторов сгребают горы и города. Важно не сбежать в панике из зала. Потому что потом будет очень красиво. Образы, возникающие в темноте сцены, треть которой перекрыта гигантской панелью с поверхностью, похожей на ландшафт, снятый из космоса, скользят как в невесомости. Как будто планету разорвало на части, и теперь в космической пустоте плавают уцелевшие объекты.

Понифазио показывает их медленно, долго, не жалея ни своего, ни нашего времени. Самый поразительный объект -- тщедушный сутулый ангел, совсем не похожий на того, что красуется на рекламных фото. Он пялится в небо, долго потерянно бродит по сцене и таращит в темноту красные измученные глаза. У ангела затасканное платьице в бурых подтеках засохшей крови и куцые крылья -- не до полетов с такими. Через каждые десять шагов он истошно, так, что снова вибрирует позвоночник, вопит.

Другой загадочный персонаж похож на атланта. Держать ему на плечах больше нечего, и теперь он, огромный и полуголый, медленно движется через сцену, распределяя вес так, что кажется, плывет по воздуху. Позднее он так же красиво будет парить над сценой, лежа на спине. Иногда высвечивается его торс или спина: атлант шевелит лопатками, и ты смотришь на это, потому что некуда больше -- темно и пусто. Досматриваешься до жуткого чувства: у атланта под кожей крылья и они вот-вот прорежутся.

Оптические эффекты завораживают, а к одиночеству объектов, вырванных из утерянного контекста, быстро привыкаешь. Минут десять под заунывные ритмы и едва слышный собачий лай кружит по сцене актер, имитирующий какое-то тревожное животное. Словно охраняет стаю, которой нет. Когда ложится и тихо умирает, чумазый ангел налетает на него и грубо уволакивает за кулису. После чего выходит перепачканный кровью. Похоже, этот одичавший стервятник -- тот самый Angel Novus с картины Пауля Клее. К нему взывает Понифазио, цитируя в программке Вальтера Беньямина: «Так и должен выглядеть ангел истории».

Образы печальны, точны, но выглядят уж слишком общо -- как постапокалипсический пейзаж вообще. О самоанских корнях Понифазио напоминают разве что рефреном проходящие через спектакль быстрые ритмичные танцы облаченных в черное мужчин. Очень красивые, идеально смонтированные круговые синхронные перемещения: танцовщики, опять же почти не касаясь пола, застывают в парящих позах или бегут, шлепая себя по ногам, животу, плечам, как в народном самоанском танце. Много дали бы современные хореографы, чтобы изобрести такой минималистский шедевр. Понифазио, похоже, получил его просто в наследство.

Но актуализирует спектакль и проясняет его идею совсем другой самоанский артефакт. Человек с татуированным лицом совершает дикие телодвижения и, высунув длинный язык, корчит страшные рожи. Это Таме Ити, активист освободительного движения, с которым Понифазио познакомился несколько лет назад и теперь пригласил в спектакль. В другом фрагменте он появляется уже в современном костюме и, пританцовывая, пропевает длинную, обращенную к английской королеве протестующую речь о родине, которую у его народа украли. Бьет себя по ногам, гневно плюет на пол, а звуки, вылетающие из его горла, полны такой же душераздирающей ярости, как и вопли ангела.

Таме Ити в этом спектакле уже окрестили «самоанским Калибаном» по аналогии с шекспировским персонажем, воплощавшим дух и природную силу острова, на который попал аристократ Просперо. С появлением Ити сложный визионерский ребус Понифазио перестаешь разгадывать. Возникает ощущение, что «понимать и анализировать» для хореографа практически то же самое, что «цивилизовать» или «колонизировать», -- не самый верный путь при знакомстве с чужими культурами. Метафорой этого разрушительного контакта Понифазио завершает спектакль. Полуголый атлант бережно несет над головой светлую панель. Возможно, уменьшенную копию той, что висит над сценой. То ли спас, то ли украл -- неважно, донести осколок цивилизации не удастся. Атлант разбивает пластину головой -- глиняные осколки пылят, разлетаясь по сцене. Скоро вся она покрывается черепками -- их швыряют и швыряют на пол танцовщики, пока не создается новый, опасный для босых ног пересекающего сцену шамана ландшафт.

Почему он вышел, когда все кончилось, непонятно. Но, возможно, потому, что таким, танцующим на черепках шаманом ощущает себя в постколониальном мире сам Понифазио.