В эти дни фестиваль «Сезон Станиславского» привез в Москву из Александринки спектакль Юрия Бутусова «Человек=человек» по брехтовской пьесе «Что тот солдат, что этот». О спектакле этом хорошие вести доносились давно, да и московские критики, ездившие на премьеру в прошлом, весьма бедном на удачи сезоне, его нахваливали. На главную питерскую награду «Золотой софит» «Человек=человек» тоже был выдвинут по многим параметрам -- и как лучший спектакль, и за лучшие роли. Но в Москве, к сожалению, постановка Бутусова впечатления не произвела, видимо, сыграл свою роль сильный контекст и удачно начавшегося сезона, и фестивальных гастролеров (прямо перед постановкой по Брехту на «Сезоне Станиславского» сыграли «Идиота» Някрошюса).

В хлесткой и весьма актуальной сегодня пьесе середины 20-х годов есть темы радостей войны и солдатской вседозволенности, отвечающие нынешним милитаристским настроениям. Есть отчетливый мотив, связанный с шовинизмом, ну и главный -- тема человека без свойств, человека-глины, из которого можно вылепить кого угодно, а вместе с тем агрессивной среды, желающей лепить из всякого машину-убийцу. Но все эти сюжеты в эффектном спектакле Бутусова остаются только декларацией. Художник Александр Шишкин зажег над сценой неоновые полоски купола, как над кафешантаном, а посредине выстроил высокие подмостки, где главный герой, грузчик Гэли Гэй (Дмитрий Лысенков), исполняет клоунскую интермедию с гирями, а потом начинается сюжет. Сбоку от подмостков поставили стулья, с которых не участвующие в эпизоде персонажи могут следить за действием и комментировать его. И так, в энергичном жанре кабаре, с зонгами и живым оркестром, Бутусов и разыграет историю о том, как парня, не умевшего сказать «нет», запутали и превратили в солдата, с удовольствием отправляющегося на войну.

Содержание этого сюжета нам сообщают в одном из первых зонгов, и дальше о том, что один человек равен другому, и одного в другого легко превратить, нам будут говорить со сцены не раз. В сущности, этой информацией суть спектакля и будет исчерпываться -- никаких неожиданных поворотов, обновления смыслов или просто какого-то существенного человеческого содержания в нем не окажется. Лучшие артисты Александринки как выйдут на сцену, так, пройдясь по ней колесом вдоль брехтовского сюжета, и уйдут с нее, не обеспокоившись актуальностью тем и не примерив на себя внятных характеров. Даже клоун Гэли Гэй каким придет, таким и уйдет, разве что сотрет нарисованную бороду, так что разговор о том, что из него слепили кого-то другого, останется пустым. А театралы в фойе будут обсуждать, что, наверное, Брехт уже устарел.

В размышлении об этом спектакле мне сразу вспомнился другой Брехт -- только что виденная в берлинском «Дойчес театре» премьера пьесы «Господин Пунтила и его слуга Матти» Михаэля Тальхаймера. Из большой, витальной, очень смешной пьесы, рассказывающей о богатом финском алкоголике, выглядящем по-человечески только когда пьян, Тальхаймер сделал по своему обыкновению очень лаконичную и жесткую историю без всякого смеха. В этой почти не ставящейся у нас комедии здоровяк Пунтила в пьяном виде любит женщин, братается с насмешливым умником -- шофером Матти, готов щедро платить работникам и выставляет за дверь высокосветского идиота-жениха дочери. В редкие трезвые моменты Пунтила мрачен, скуп и беспощаден к слугам и дочери. В спектакле Тальхаймера все иначе.

На пустой сцене, ограниченной только углом двух высоченных стен, корчится и фиглярствует вполне молодой Пунтила (Норманн Хакер). В пьяном виде он так же агрессивен и резок, как в трезвом, вот только, когда он пьян, видно, что этот воротила, видимо, когда-то был натурой богатой, яркой, с воображением, а пьет и глумится над окружающими он, чтобы о чем-то забыть, не думать. Ну и от безнаказанности тоже. Напротив, Матти (его играет южного вида брюнет Андреас Делер, что в Германии, полной турецкой обслуги, особенно актуально) из фантазера и насмешника превратился в примитивного, косноязычного слугу-дуболома, которого ничем не выведешь из себя. Единственное, что он делает умело, -- это обольщает дочку Пунтилы Еву (Катрин Вихманн), пугливую и неловкую девушку-подростка, которая обратилась к уверенному парню за помощью, мечтая отвадить жениха, мечтающего о приданном. Одинокая девчонка, брошенная отцом и не нужная никому в этом поместье, полном чужих людей, оставила гордость и независимый вид и влюбилась по уши. Она впервые увидела человека, который ею заинтересовался, причем человека взрослого, красавца, не похожего на вихляющегося на полусогнутых жениха-атташе. Но только она-то ему не нужна. И когда Матти устраивает вешающейся ему на шею девочке унизительное испытание: покажи, мол, как будешь меня встречать с работы, если станешь моей женой, то выросшей без матери Еве бесполезно будет кидаться за помощью к отцу. Пунтила и сам сидит, раздавленный, понимая, что в пьянстве своем окончательно потерял дочь. Ева уйдет с безнадежным горьким плачем, а Матти плюнет от отвращения, глядя на своих жалких хозяев, но не уйдет, как в пьесе Брехта, а останется победителем.

Постановка Тальхаймера по сравнению со спектаклем Бутусова кажется совсем бедной, даже актеры в ней, как часто бывает у этого режиссера, стоят, почти не двигаясь с места, будто он прибил их ботинки к полу. Но содержание спектакля от этого не становится беднее -- напротив, жесткая история кажется написанной сегодня и, чтобы держать внимание зрителей, ей не нужен оркестр.

Ну а в качестве постскриптума, раз уж речь пошла о Берлине, скажу несколько слов о еще одной постановке, сыгранной в те же дни на ежегодном берлинском фестивале Spielzeit Europa (то есть "Европейский сезон»). О спектакле этом, названном «Еоннагата» в честь шевалье де Еона, французского шпиона, представавшего в разные периоды своей жизни то женщиной, а то мужчиной, наша газета уже писала (см. «Время новостей» от 16 ноября). Нашего балетного критика этот спектакль разочаровал, так что хотелось бы несколько слов добавить с точки зрения критика драматического театра.

Спектакль этот обожаемый в Москве Робер Лепаж (ради которого критики драмы и ринулись в Берлин смотреть «Еоннагату») поставил со столь же культовой балериной Сильви Гиллем и танцовщиком-хореографом Расселом Малифаном и вместе с ними вышел на сцену. Эту короткую постановку, не имеющую ничего общего с легендарными многочасовыми эпопеями Лепажа, невозможно оценивать по тем же критериям. Как и по критериям, применимым к балетам с участием Гиллем. Это спектакль-вызов, но не вызов публике (хотя невольно получилось и так), а, как сейчас говорят, challenge, вызов самим себе, своим привычным умениям, попытка для самого себя сделать что-то совершенно неожиданное и новое.

Представление, где пятидесятидвухлетний Лепаж, обтянутый полосатым трико, орудует мечом, кувыркается и порхает рядом с Гиллем и Малифаном, не стесняясь своей небалетной (да и откуда бы ей взяться?) фигуры, дорогого стоит. Представление, где летучая Гиллем, не двигаясь с места, неожиданно звучным, низким голосом, заполняющим зал, читает стихи, а бритоголовый красавец Малифант еще и поет, заставляет открыть рот. И пусть балетные критики, как и одна из участниц этого фестиваля, русская прима Берлинского балета Надя Сайдакова, сокрушаются, что Гиллем в «Еоннагате» мало танцует, а любители драмы ропщут, что история формальна и пунктирна, а Лепаж своего актерского класса ни в чем, кроме как в двухминутном выходе старухи Еон, так и не показал, Гиллем с Лепажем сделали что хотели. Они доказали себе, да и нам, что они могут. А уж как теперь к этому отнесутся другие -- дело десятое. В конце концов по старой шутке о Джоконде они уже так многим нравились, что теперь могут об этом не заботиться.