От этого концерта публика ждала потрясений. Пианист номер один в России Денис Мацуев и дирижер номер один в России Валерий Гергиев с оркестром Мариинского театра исполнили в Большом зале Консерватории своего Рахманинова, устроив, таким образом, нечто вроде предварительной презентации диска, который уже записан и скоро должен выйти на свежем лейбле Mariinsky.

Лейбл открыт в конце прошлого сезона, и пока в его каталоге только три названия: опера «Нос» Шостаковича, его же Первая и Пятнадцатая симфонии и Чайковский -- «Торжественная увертюра 1812 год». Между тем на скоротечном брифинге, организованном вместо паузы между репетицией и концертом, Гергиев сообщил, что каталог очень скоро будет внушительным и представит не только лучшее из огромного репертуара Мариинского театра и оркестра, но и впечатляющую выборку солистов. Гергиев объяснил появление лейбла театра невозможностью «сидеть и ждать у моря погоды»: когда наконец какой-то звукозаписывающей компании-мейджору (а ни у Гергиева, ни у Мацуева нет недостатка в контрактах) захочется выпустить ту или иную музыку. «Будем сами записывать и выпускать то, что хотим».

Третий концерт Рахманинова и его же рапсодия на тему Паганини (не прозвучавшая в концерте) были как раз той музыкой, какую музыканты хотели. В Москве вместо рапсодии играли Симфонические танцы, предварив Рахманинова камерным Григом (сюита в старинном стиле «Из времен Хольберга» в исполнении мариинских струнников с Игорем Группманом в качестве дирижера), что не помешало публике убедиться в эффектности рахманиновской программы -- не только концертной, но и ждущей выхода в записи.

Все в этот вечер было огромным. Огромные звучности, казалось, производят огромные руки огромных людей. Мариинский оркестр продемонстрировал редкую для Москвы форму и звучал просто роскошно. (Можно было не поверить, что это тот самый оркестр, который обычно бывает в Москве весной, в изнурительном гастрольном туре, когда ничто уже не может толком звучать и Лядова не отличить от Вагнера.) К тому же идеальное совпадение могучих темпераментов солиста и дирижера (взаимодействие такого рода преумножает сильные стороны партнеров) накладывалось на точное совпадение звука фортепиано и оркестра -- мягкого, мощного и объемного. Так что когда оркестр молчал, одна клавиатура и две руки пианиста легко и весело отдувались за сотню музыкантов. Между тем невиданной мощью интерпретации не исчерпывались. И если в Симфонических танцах, особенно в первой части, еще ощущалась некая разминочная ленца, то в Третьем концерте каждый такт, от первого до последнего, держал публику в напряжении. Словно в сантиметре от тебя плавно шествует огромный, размером с многоэтажный дом слон, ты чувствуешь его дыхание, буквально ощущаешь его кожей, видишь каждую ворсинку в щетине. Ты замираешь, и когда он наконец проходит мимо, не сойдя с тропы, не задев огромной стопой маргариток в бордюре, подпрыгиваешь, как шарик, взлетая в воздух от счастья. И что тебе тогда до несколько преувеличенной педали в каденциях, если эти каденции закручены как пружина, и что до пары миллиметровых сбоев в оркестре, если медь так мягко звучит и тутти так глубоки и поворотливы.

Здесь не шла речь о щемящих чувствах и мучительных мыслях. Скорее о сугубой неге оркестрового и фортепианного дыхания, столь откровенной, что к финалу становилось уже чуть неловко. Так или иначе, не часто услышишь Рахманинова в настолько убедительно и убежденно открытой, могучей и безмятежной интерпретации.