Экспозиция австрийского искусства второй четверти XIX столетия из коллекции семьи князей Лихтенштейн вышла симпатичным пазлом, в котором угадывается простодушная физиономия знакомого литературного персонажа. Того самого, о котором Гоголь писал: «На взгляд он был человек видный; черты лица его не были лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек!...» Да-да, конечно, это он -- помещик Манилов, препочтеннейший и прелюбезнейший герой гоголевской поэмы. Николай Васильевич, собственно, и поручил Манилову свидетельствовать о замысловатых метаморфозах, что претерпела романтическая идея в ее движении от масштабных бурь исторических к уютной семейной гавани.

Вот нисколько не хочется Манилова упрекать. Представьте себе, ну кому под силу вечно испытывать на себе дыхание великого времени, постоянно слыть скитальцем и стоять открытым всем ветрам судьбы? Простыть немудрено. Ну кто выдержит такое титаническое напряжение, чтобы по заветам Уильяма Блейка «В одном мгновенье видеть вечность,/ Огромный мир -- в зерне песка,/ В единой горсти -- бесконечность/ И небо -- в чашечке цветка». Глаза устанут -- очки на нос цеплять придется... Ведь служил Манилов у Гоголя по военной части и в круговерть истории (очевидно, что в антинаполеоновскую кампанию) попал. Прошло время. Другие настроения -- в пристань, в пристань, к семье, к маленькому сыну Фемистоклюсу с его едва не канувшей в суп «посторонней каплей», к жене, что обрела в пансионе три главные добродетели: знала французский, играла на фортепиано, наконец, вязала кошельки и другие сюрпризы... Выпасть из большой истории в историю маленькую, домашнюю, с халатом, трубкой и прожектами слегка мечтательными и прекраснодушными, -- вот цель и призвание...

Организованная Музеем Лихтенштейн при поддержке LGT Group экспозиция в ГМИИ фиксирует примерно этот путь, проделанный в нашем случае изобразительным искусством Австрии в союзе с семейством князей Лихтенштейн. Патриарх этой фамилии, князь Карл Эвсебий фон Лихтенштейн, еще в XVII столетии советовал в оставленных сыну «Поучениях по княжескому воспитанию» «сконцентрироваться на семейной жизни и держаться подальше от государственных дел и военных мероприятий». Семья заветам предка следует и сегодня. И собирает приличествующее выбранной стратегии искусство.

Что видим? Трогательные жанровые сцены с радостными крестьянами, купающимися лошадьми и кудреватыми кронами деревьев. Интерьеры княжеских дворцов, напичканные милыми декоративными безделками, позолоченными клетками с механическими птичками (как тут не вспомнить Андерсена?!). Полосатая мебель, веселенькие обои с цветочками, растения в кадках, ковры -- пространство упаковано так, что никаких тебе романтических сквозняков, никаких ветров странствий непрошенных... Ни-ни. (Об этой особенности смены пространственной конфигурации интерьера, от звонкой свободы ампира к шепчущей предметной тесноте эклектики прекрасно написал недавно Григорий Каганов.) А герои семейных галерей преимущественно те, кто по возрастным причинам оказываются в центре домашних забот -- старики и дети, счастливые и умиротворенные. Дети, словно пародируя недавние коллизии романтизма, инсценируют исторические баталии и любовные приключения с помощью кукол. Седовласые бабушки и дедушки наставляют уму-разуму, читают, беседуют.

Если случаются коллизии, то скорее анекдотического свойства. Ну, вот на картине главного мастера бидермайера Фердинанда Вальдмюллера мать-крестьянка застала дочь в объятиях соседского парня. Грозит им пальчиком, предостерегает. Ох, как мило. А на акварели Карла Шиндлера гусары удирают на конях из крестьянского двора с краденым: поросенком, петухом, гусем. Ах, разбойники. Тоже милые, впрочем.

И милота течет со стен выставки молочными реками, глядит кисельными берегами. Даже величественная природа, которую рисовали, чтобы испытать «паренье эдакое», кажется, подстраивается под уютный прирученный мир «халатного романтизма». Некоторые мастера стилизовали манеру под высокие образцы классицистической и романтической живописи. И узнаваемо вроде, и умело. А все ощущение складывается, что большая история и большой стиль адаптированы для букваря, который с таким воодушевлением рассматривают розовощекие маленькие принцессы Мари Франциска и Каролина фон Лихтенштейн с акварели Петера Фенди.

Если расшифровать слово «Бидермейер» как литературный псевдоним (поэт Людвиг Айхродт и его друг Адольф Куссмауль в 1853--1855 годах публиковали под этим именем сатирические стихотворения, «писавший» их Готтлиб Бидермейер ассоциировался с типичным немецким буржуа, сентиментальным, превыше всего ставящим домашний уют и семью), то окажется, что ближайший русский его родственник -- Козьма Прутков. Тоже придуманный обыватель, колко пародирующий реалии окружающего мира. Однако замечательная выставка в ГМИИ скорректировала сюжет. Запечатленный в живописи и рисунках художниками-бидермейеровцами мир увиден почти совсем не сатирическим, самым что ни на есть сиропно-сладким взглядом доброго дружищи Манилова.